Заслуженный артист России, солист ленкомовского ансамбля «Аракс»,
музыкант и композитор Николай Парфенюк – фигура для журналистов в высшей степени
неудобная. Он не любит ни читать, ни давать интервью, считая, что слово
изреченное есть ложь, что правдивые ответы на многие вопросы сложны и
неоднозначны, а посему приходится отшучиваться, стремиться выглядеть
оригинальнее и умнее, чем есть на самом деле.
В итоге это приводит к созданию упрощенного, если не ущербного образа, а интересный, приличный в жизни
человек выглядит на страницах СМИ клоуном или вовсе розовым идиотом...
Законченный трудоголик, он целыми днями сидит в своей каморке в театре и «ваяет»
музыку к фильмам, спектаклям, передачам на ТВ, песням. В перерывах, по вечерам,
выходит на сцену Альма-матер в «Юноне» и «Авось», в «Королевских играх», а
раньше – еще и в «Тиле»...
Мебели и вещей должно быть мало
– Николай, львиную часть времени вы проводите в театре. А что такое для вас по
большому счету ДОМ?
– Если с каждодневной позиции, то это место, куда ты
можешь прийти, отдохнуть, спрятаться от неприятностей. Это стены, в которых есть
Та, с кем ты хочешь жить под одной крышей, общаться, радоваться и на кого можешь
ворчать. Дом – это, прежде всего, моя жена. Все что у меня есть – это она. Она
не требует очередную шубку в пол, а говорит: «Дурень, иди и купи прибор, тебе он
поможет работать». Отвечаю: «Очень дорого стоит». «Иди купи, тебя это
продвинет!». Она – моя надежда и оплот.
– Приходилось ли вам вместе с супругой работать в одних спектаклях?
– С Любой познакомился почти четверть века назад. Она балетмейстер-постановщик и мастер сцен движения. Сейчас работает
во ВГИКе, куда ее позвал Виталий Соломин, когда ему предложили взять курс
покойного Ромашина. Впервые вместе работали на мюзикле «Свадьба Кречинского» в
филиале Малого театра. Люба была балетмейстером-постановщиком, а я –
аранжировщиком. Я благодарен этой работе, потому что после нее решил, что больше
аранжировки делать не буду: грань между аранжировкой и сочинением мелодии такая,
что и лезвие бритвы не просунешь. Если вычленить гениальную мелодию Чайковского
и оторвать ее от его же гениальной аранжировки – не известно, что получится.
– Давайте вернемся к жилищу. Кто занимается ремонтом?
– Периодически мы оба пытаемся вернуться к ремонту. Беремся за это дело и бросаем. Четыре года
назад въехали в квартиру в Новогирееве, быстренько поставили новые окна, купили
какую-то мебель, так вот и живем. Стиль нашего жилища родился из стиля жизни
двух людей, которые все время заняты любимым делом, вечером приходят домой,
общаются друг с другом, насколько могут (если есть силы поговорить о музыке или
о танцах), ложатся в койку, а утром оба уходят на работу...
– А каковы ваши имперские требования к Дому?
– В нем должно быть много места, мало мебели и минимум вещей.
– И как же выглядел Дом вашего детства?
– Видимо, тут надо рассказывать о том, что в детстве жил в отдельном доме с папой и мамой, ходил в
коротких штанишках, и бабушки за мной бегали с панамками. Родился в деревне
Городец в Брестской области и прожил там две недели. Потом отца перевели в город
Кобрин, где когда-то отбывал ссылку Суворов. Отец – православный священник.
Вчетвером (у меня есть еще и сестра) жили в церковном доме. В меру большом,
добротном, деревянном. Когда-то этот дом принадлежал одной семье, но при
советской власти его разделили на две части, потому что сочли, что он слишком уж
большой. У нас было три комнаты, кухня, прихожая, кладовка, чердак и подвал. А
во второй квартире жила семья другого священника. Повзрослев, вдруг осознал, что
эта земля, на которой живут все мои друзья и соседи (а это две улицы и куча
домов), когда-то принадлежала одному церковному дому. Представил, как же хорошо
до революции жили батюшки, причем, ведь всем хватало земли! Непонятно, почему мы
все сегодня живем в мегаполисах. И ведь самое странное, что нам это нравится...
Впрочем, это тема отдельного разговора. Около нашего дома всегда стояло много
лошадей. Батюшки, которые приезжали к папе из деревень, ездили на бричках и
телегах. Технический прогресс выразился в том, что в какой-то момент вместо
бричек у дома стали появляться мотоциклы с колясками и машины.
– Несколько лет назад в Оптиной пустыне один священник сказал мне, что, мол, журналист,
пишущий о театре, занимается не богоугодным делом. Раньше лицедеев хоронили за
оградой церкви. А как ваш отец воспринял то, что вы стали артистом?
– Все всегда зависит от человека. Мы с отцом не обсуждали этот момент. Папа прекрасно
понимал, что со мной происходит, в каком направлении иду, кем становлюсь.
Наверное, у отца были огорчения по поводу того, что я стал артистом. Но он
никогда их не высказывал. Я же старался быть хорошим сыном.
В театр позвал ударник
– А как музыка вошла в вашу жизнь?
– В детстве пел, играл на купленном мне аккордеоне еще до того, как пошел в музыкальную школу.
Папа, кстати, играл на семиструнной гитаре. А батюшки, которые к нам приезжали,
всегда пели романсы. Затем уехал в Брест, поступил в технический вуз и там
продолжил занятие музыкой в самодеятельном ансамбле, который днем репетировал, а
вечером играл на танцах. Ансамбль через некоторое время в полном составе
отправился в Рязанскую филармонию, и, став гастрольным коллективом, начал ездить
по стране. Мы работали до 1983 года как «Сверстники». Потом попал в «Феникс» –
реставрированный «Аракс», который в разные годы назывался то «Ветром», то
«Глобусом». Потом была «Синяя птица»...
– Каким же ветром вас занесло в «Ленком»?
– Меня позвал в театр наш ударник Анатолий Абрамов, как я сейчас
понимаю, исключительно для того, чтобы усилить концертную деятельность
коллектива. Потому что в самом театре я был мало кому в тот момент нужен. Там
поющих людей и без меня хватало. Честно говоря, в то время был очень далек от
театра, от тех подвигов, которые происходили в его стенах, и даже не в состоянии
был оценить тот факт, что Марк Захаров первым из режиссеров додумался пригласить
в репертуарный драматический театр рок-коллектив, гремевший на всю страну...
Более того, был настолько далек от всего этого, занимаясь рок-н-роллом, что даже
не прельщала мысль пойти и посмотреть спектакль «Звезда и Смерть Хоакина
Мурьетты», на который ломилась тогда столица. Потому что послушал пластинку и
пришел от нее в шок: активно не понравились эти слегка выхолощенные намеки на
хард-рок в исполнении хорошо поставленных голосов. Для меня это был вовсе не
хард-рок... Скажу вам по секрету, поначалу и к «Юноне» и «Авось» возникло очень
сложное и противоречивое чувство. Все это, конечно, как сейчас осознаю, связано
с максимализмом, который сидит во мне. Коллектив, в котором работал до
«Ленкома», не слышал песен гремевшего к тому времени на всю страну «Аракса»,
«Машину времени», вообще не слушал «совковые», как мы из называли, коллективы. И
Бог его знает, почему так получалось. Максимализм – это ведь те шоры, которые, с
одной стороны, заставляют человека бодро двигаться вперед, а с другой – мешают
видеть всю палитру происходящего. Кроме того, присутствовало и ощущение того,
что раз мы музыканты, то значит – самые лучшие. И какие еще ансамбли могут
сравниться с нами?!
– У максимализма ведь есть и хорошие стороны?
– Во мне это звучало так: если уж взялся петь – пой, взялся играть – играй! И если
называешь себя музыкантом, то изволь играть хорошо. А это значит, что должен
быть настоящий звук, ты должен хорошо владеть инструментом. Мы шли от этого,
свой ансамбль изначально строили на звуке, на игре, на пении. Минусы потом тоже
вылезали: в произведении должно быть наполнение, которое отражается не только в
звукоизвлечении, но и в определенной душевности... Вот сейчас слышу песню и
думаю: «А что там у него квакает? Это что, так люди играют?!». Даже в нашем
театральном буфете, когда в нем мало народу, подхожу и прошу музыку выключить.
Потому что если в фонограмме что-нибудь шипит, и я не могу «словить» тональность
или слышу, как что-нибудь не так звучит, то начинаю неосознанно нервничать.
Из-за него актеры и запели...
– Со временем, после того как вы ввелись в «Юнону» и «Авось», ваше отношение к этому спектаклю изменилось? Как
вообще ощущаете себя на сцене в драматических спектаклях?
– Сейчас я предан театру, нравится здесь работать. Спектаклем, который мне очень и очень нравился,
была «Поминальная молитва» с Евгением Павловичем Леоновым. Что же касается
отношения к «Юноне», то оно трансформировалось тогда, когда «застолбил» для себя
те главные пункты, которые особо удивляли, и попытался не повторять старых
ошибок. Было время, когда очень нравилось выходить на сцену. Хотелось петь так,
чтобы люди кричали, свистели и топали ногами от восторга. Но это все было до
какой-то поры, а потом ушло. Может, потому, что всегда хотел заниматься чем-то
другим в этой же профессии...
– Чем именно?
– Например, познакомился с возможностями, которая давала музыкальная студия, и «подсел» на это дело. Первый
раз попробовал все сделать сам. Результат не всегда устраивал, но преимущество
было в том, что «хозяин – барин», можно было самому все переделать, добиться
желаемого, не надо было никого уговаривать.
– Расскажите, пожалуйста, о своих наиболее интересных проектах.
– Один из последних – «Поют артисты театра «Ленком». Проект начался с того, что я подарил Диме Певцову песню «Доля». Он ее
спел. А потом спели другие актеры театра – Николай Караченцов, Сергей Чонишвили,
Александр Лазарев, Витя Раков, Леня Лютвинский... Получился симпатичный сборник.
Потом уже вышел сольный проект Певцова «Лунная дорога», с которым он выступает.
– Ваша работа в кино началась, кажется, с картины «Маленький принц» Росса?
– Да, музыка к «Маленькому принцу» – первая работа в кино. Для всех
участников, режиссера, оператора, композитора это был дебют. Затем работал на
фильмах «Всадники ветра» Бричио Сантоса, «Враги народа» Ангуса МакКуини, «Досье
детектива Дубровского», «Удар Лотоса» и «Львиная доля» Александра Муратова,
«Шатун» Алексея Серебрякова, «Полосатое лето» Елены Цыплаковой... Был ряд
спектаклей на сценах МХАТа и Малого театра.
– А как вообще композитором создается новая музыка?
– Не знаю. Она всегда появляется быстро, но не всегда та, которая нужна. У меня есть собственный рекорд: к первым шести сериям
12-серийного телевизионного фильма «Баязет» (режиссеров Стамбулы и Черныха)
выдал музыку меньше, чем за месяц. Правда, первые десять серий увидел задолго до
начала своей работы. Не в состоянии проанализировать рождение музыки, то, как
это происходит. Это совокупность всего: что должно быть здесь в фильме, что
имелось в виду, когда люди снимали сцену, о чем сама история, что будет эффектно
чисто технологически, как все это связать, наконец. Баязет – это название
крепости. Сюжет фильма – это война, кровь, убийства, насилие... Убивают казаков,
турок, армян. И для всех участников исторических событий осада Баязета – это
грязь, боль, пот, кровь, повешенье, расстрелы. Это все одинаковое отношение
имеет как к одной воюющей стороне, так и к другой. И не важно, что я – русский,
а убивают турка. Потому что для турка это такое же насилие, убийство и зло.
Значит, музыкально обе стороны могут быть объеденены одной темой. Если, конечно,
продюсер и режиссер не возражают. А так как сама история эпохальная, необходимо,
чтобы это и звучало подобающим образом. И здесь нужны такие инструменты, от
которых сразу пальцы начинают прорастать в землю, чтобы звуки сразу бы
«протыкали губу». Но если ты русский, а начинают играть свое, но на каком-то
странном для русского инструментре, то получается очень странная, нерусская
музыка. Турок же, слушая ее, воспринимает музыку не как свою, а как русскую. Вот
в этом – «фишка».
– Николай, а как вы относитесь к современной эстраде?
– Нормально. Так все это и должно происходить. Так происходит во всем мире.
Эстрада – это большая игра, в которой участвуют самые разные игроки. Точно так
же можно задать вопрос: а как вы относитесь к засилью музеев в нашей стране? Вот
рядом есть музей кукол, в котором никогда не был. Но это не значит, что если он
меня не интересует, то его надо закрыть. Единственное, что плохо в этой большой
игре, это такое обилие появляющихся имен, тел, красивых людей, что в какой-то
момент можно что-то стоящее пропустить.
– А что вы слушаете?
– То, что на данный момент понравилось. Это может быть что угодно. Периодически иду на рынок
и покупаю без разбора все, что вышло за последний год.
– Ну и последний вопрос: умеете ли вы забивать гвозди и работать дрелью?
– Умею делать по дому все! Хотя жена, услышав этот мой ответ, наверняка бы тонко улыбнулась...
Елена БУЛОВА