Ахматова говорила: «Я пережила величайшую славу и величайшее бесславие и убедилась, что это одно и то же». Большинство российских деятелей культуры периодически попадают под каток травли и могут сказать о себе то же самое – даже если масштаб у них далеко не ахматовский. Некоторых это испытание ломало, а некоторые, как Макаревич, делаются только крепче.

Сейчас по случаю 50-летия «Машины времени» он согласился на несколько встреч со зрителями, одну из них вел я, так что большинство вопросов здесь не мои. Они, что называется, из зала. Мои – только в самом начале и в самом конце.

НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН

– Вот вопрос, на который нет ответа у меня самого: раньше, в семидесятые-восьмидесятые, граница пролегала довольно четко – талантливые люди были в оппозиции или по крайней мере дистанцировались от власти, бездарные к ней льнули. Что произошло сейчас, почему смазалась эта граница?
– Боюсь, в семидесятые в силу нашей молодости и радикализма – или наивности, если угодно – мы эту границу сами выдумывали. В действительности ее не было. Что, не был талантлив Сергей Бондарчук?
– Он все-таки не был стопроцентно лоялен.
– Стопроцентно. Максимум оппозиционности, который тогдашний художник мог себе позволить, – чтение дореволюционной философии. А что, Хренников был плохой композитор – или тайный антисоветчик? Никита Богословский со всеми своими шуточками, по сегодняшним меркам довольно невинными? Нет, ты просто не хочешь разрушить светлый мир своего детства и признать, что талант почти не имеет отношения ни к политическим взглядам, ни к морали.
Мы охотно вспоминаем пушкинские слова про «гений и злодейство», опуская факт, что это слова персонажа, – и забываем другое: «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело». Это уже от собственного лица.
– Но согласись, трудно представить художника, поддерживающего сатрапов.
– Можно. Запросто. Десятки примеров.
– То есть гению необязательна гражданская позиция?
– А простому человеку обязательна?
– С простого человека, скажем так, спрос меньше.
– Кто будет спрашивать?
– Другие люди.
– Тогда никто никому ничего не должен. У меня к слову «должен» с советских времен некоторая идиосинкразия. Все постоянно должны, вздохнуть некогда. Во всяком случае, применительно к другим я стараюсь это слово не употреблять.
– Тогда где для тебя вообще пролегает граница между хорошим человеком и плохим?
– Самые простые вещи трудней всего реализуются, и я не возьмусь это определить. Хороший человек, как правило, интересен, в нем есть глубина. К нему поэтому тянет. Ну и плюс надежность – он тебя не подведет и не сдаст.
Я заметил, что в кругу моих друзей преобладают профессионалы: кто-то – лучший музыкант, кто-то – лучший журналист... То есть мне становилось интересно, как они это делают, и я к ним тянулся.
– Я вообще думал одно время, что псевдонимом совести является профессионализм.
– Не совсем. Профессионализм – не самоцель. Просто есть в человеке такое отношение к делу и соответственно к людям. Другого критерия придумать не могу.
– С годами я стал замечать, что круг общения резко сократился, что это мне как-то уже не нужно: это личная моя проблема или закономерность?
– В молодости мы общаемся беспорядочно во всех смыслах, с годами это входит в систему, а к пятидесяти тебе уже вообще нужны очень немногие: это биология, я думаю...
В одном фильме «Квартета И» я произносил реплику – не свою, авторскую, но вполне мне близкую: в молодости кажется, что вот есть настоящее – и будет будущее. А с годами понимаешь, что есть настоящее – и будет настоящее.
– Ну нет, я еще до этого не дошел.
– Значит, молодой еще. А я уже знаю, что буду общаться с этим кругом, сочинять эту музыку и ездить на этой машине.
– И жить в этой стране.
– Иногда выезжая, но в общем – да.
– Ты можешь общаться с человеком противоположных убеждений?
– Не в том я возрасте, чтобы ссориться с людьми из-за убеждений. Политика вообще не главное в человеческих убеждениях. Если мы с другом совпадаем по восемнадцати пунктам из двадцати – мы просто не трогаем эти два пункта.
– Прости, но если я узнаю, что мой умный и талантливый друг ест детей... а так-то он прелестный человек, хорошо готовит... тех же детей...
– Да у большинства убеждения вовсе не доходят до людоедства. В том-то и штука – они почти никак не проявляются. Нормальные люди, готовые помочь, просто им кажется, что у нас лучший на свете президент и нас все должны бояться.
Вот есть у меня такой друг, замечательный художник, искренний имперец – у него на это свои причины, отец был высокопоставленный военный, к старости эти гены проснулись. Я просто с ним не говорю о Путине.
– Нет ли у тебя ощущения, что после Путина будет хуже?
– Я стараюсь не тратить умственную энергию на проблемы, решение которых совершенно от меня не зависит. Если что-то будет зависеть – буду действовать, конечно. Но на то, что будет после Путина, мы сейчас повлиять не можем никак.
– Но тебя не разочаровывает, что русский фашизм никак не может оформиться? Вот, казалось, в четырнадцатом мы от него в шаге – но он опять рассосался...
– Русский фашизм вообще проблематичен, потому что память о войне свежа. Есть подобные течения, на сугубо местной почве, они есть во всем мире и сейчас сильно активизируются; особенность России как раз в том, что здесь они управляются сверху. Ну, чтобы пугать ими, или чтобы делать из них спойлеров, или чтобы вовремя их возглавить, если надо будет – мало ли...
И вот эта привычка к регулируемости сверху в них настолько сильна, что сами они на самостоятельный бунт никак не способны. Им нужно финансирование, пиар, то, се... Так что если где-то и есть риск фашизации, то не у нас.

БГ СТРЕЛЯЕТ ОЧЕРЕДЯМИ, Я - ОДИНОЧНЫМИ

– Ты был знаком с Башлачевым?
– Мы общались несколько часов, одну ночь, когда его ко мне привел Кинчев. У них была кассета, которую негде оказалось посмотреть, и они пошли ко мне.
Я любил его песни, он производил впечатление человека абсолютно нормального, только перед уходом вдруг спросил: у тебя не бывает так, что хочется все вообще послать к этакой матери? Я говорю: вроде нет. Он: а у меня бывает. И это последнее, что я от него слышал.
– Вопрос из зала: «Вы можете не писать?» В скобках: «Это не просьба!»
– Могу, конечно. У меня много друзей, которые страшно боятся, что перестанут приходить песни. Незачем будет жить. Меня такая возможность совершенно не пугает: я могу рисовать – кстати, здесь я в себе более уверен, чем в музыке, потому что я музыкант-самоучка и до семьдесят третьего года играть толком не умел. А в графике у меня хорошая школа. Я могу писать прозу, если захочется, могу делать телепроекты, путешествовать, в конце концов...
А песни... Ну что, приходят – записываю, перестанут приходить – переживу. Я написал достаточно, мне кажется.
– БГ как-то сказал: чтобы написать хорошую песню, мне надо неделю писать плохие. А тебе что нужно?
– Один приятель заметил, что Боб стреляет очередями, а я – одиночными. Свои плохие я, видимо, пишу в уме или проговариваю в прозе, а когда чувствую, что нечто получается, тогда берусь сочинять всерьез.
– Как по-твоему: пробиться в советские времена было легче? Возможна ли вообще ситуация, когда человек явно талантлив – и остается в безвестности?
– Запросто. Сегодня пробиться исключительно трудно, должно сойтись множество обстоятельств, потому что информационная среда гораздо агрессивней, чем двадцать лет назад.
Сегодня все ходят как в шлеме, постоянно защищаясь от этой агрессии, и пробиться к человеку с той стороны, достучаться с какими-то своими стихами, с музыкой практически нереально. Нужно или колоссальное везение, или запредельная энергия. А если учесть, что запредельная энергия обычно присуща людям малоодаренным и от них закрываешься заранее, остается только чудо.
– Как складывались твои отношения с Цоем – прижизненные и посмертные?
– Посмертных не было, я не мистик. А прижизненные – очень хорошие, мне нравилась исключительная простота его внутренне сложных песен, древние корни его мотивов... И потом – я совершенно солидарен с Троицким: он был единственным секс-героем на русской рок-н-ролльной сцене. Русский рок почему-то был исключительно асексуален.
– Тебе понравился фильм «Лето»?
– Чудесный фильм, и непонятно, как Рома Зверь так почувствовал Майка. Он же его не видел никогда, и съемок не осталось, – но как-то сумел сыграть его интонации, наклон головы... Нет, это классное кино про классного Майка, который так старательно меня просвещал, собирал для меня кассеты своего любимого рока...
– Еще из зала: «Стоит ли прогибаться под изменчивый мир?»
– Ребята, не все советы лирического героя стоит воспринимать буквально. Что для меня естественно, для другого может оказаться неисполнимо. И я не хочу нести ответственность за то, что у кого-то не получилось.
А песня эта... я ее написал в совершенно негероических обстоятельствах, хотя, конечно, как посмотреть. Моя старшая дочь заканчивала колледж в Штатах – Franklin Marshall. И вот она позвонила мне и говорит: послезавтра выпускной вечер, все в мантиях, всё торжественно. Ко всем приедут родные, а я буду совершенно одна. Тут я вспомнил, что у меня есть виза, есть два свободных дня, и через час уже был в аэропорту. Билет купил там. И когда прилетел и сел в такую электричку, идущую из аэропорта в город, прямо в поезде сочинил эту песню. Она была про мою скромную победу над обстоятельствами, а какие масштабные выводы вы из нее делаете – ваше дело.
– Как ты вытаскиваешь себя из творческих или личных кризисов?
– Я не могу себе позволить в них попадать. Все время надо что-то делать, работы все больше, времени все меньше. Я в молодости мечтал: будет время – смогу бездельничать, поеду на рыбалку... Ничего подобного. У трудоголиков не бывает кризисов, у них своя зависимость, которая, по мнению некоторых, хуже алкоголизма.
– А с алкоголем у тебя какие отношения сейчас?
– Товарищеские. Даже дружеские. В силу хорошей генетики я чужд похмелью, не люблю только коньяк – просто потому, что в восьмидесятые его – или того, что за него выдавалось, – было выпито слишком много.
А вообще применительно к алкоголю у меня было только одно наблюдение. Только думаю, не попаду ли я в антисемиты... или русофобы... Я заметил, что русские, напившись, становятся злее, а евреи – добрее.
– Если евреи пьют с русскими, они, наверное, просто стараются их задобрить таким образом?
– Интересно, принимается.

СВОЛОЧИ ИГРАЮТ В НЕЗАВИСИМОСТЬ, БУДУЧИ ЗАВИСИМЫ

– Тяготит ли тебя слава?
– Нет, конечно. Тяготит бестактность, если кто-то сзади хватает за плечо: «Андрюха, давай сфоткаемся!» Тут я умею говорить нет. А вообще-то известность имеет огромные преимущества. Мне одна девушка как-то сказала: «Ты небось думаешь, что в этом магазине всем так улыбаются?»
– «Она улыбается всем? Нет, только тебе».
– Эту песню я не пою уже лет двадцать, она живет какой-то своей жизнью, а мне надоела.


– Ты глупеешь или умнеешь от любви?
– От любви глупеют все, я не исключение.
– А я, видимо, исключение. Я начинаю понимать больше...
– Понимать больше – да, обязательно. А вести себя при этом глупее, прямо парадокс.
– Кто тебе ближе – собаки, кошки или лошади?
– Собаки, поскольку они у меня чаще жили. С лошадьми, при всей их красоте, я на почтительной дистанции, а кошек чаще рисую... но понимаю, что они, в общем, сволочи. Они играют в независимость, будучи тотально от вас зависимы: их холят, лелеют, кормят, дают кров, а они демонстративно смотрят сверху вниз. Этого я не люблю.
Вообще же мне ближе всего змеи – в силу красоты, ума и моего года Змеи.
– Тебе случалось задумываться о том, какую память ты по себе оставишь?
– Человек, который много об этом задумывается, как минимум самовлюбленный м...к.
– Кстати, это не худшая память, какую можно по себе оставить.
– Конечно! Бывает, что вообще не вспоминают...
– А бывает у тебя потребность зайти в церковь?
– Нет. Я как-то не нуждаюсь в посредниках.
– А общение без посредников случалось?
– Ну, я прошел индейский ритуал с ласкающим русский слух названием «Аяхуяска». Обещана была возможность задать вопрос Верховному Существу.
– И ты задал?
– Мир был мне показан в виде непрерывного движения бесконечного множества кинопленок. Помню именно острое чувство хрупкости. И я спросил: «Господи, как же все держится, ведь все это очень хрупко?» На что он ответил: «Не беспокойся, все очень надежно».
– Можешь ты прочитать или спеть что-то из последнего?
Он долго душил меня, обнимая:
Старик, сколько лет, сколько зим!
Я старые песни кручу и рыдаю –
Ты просто неотразим!
Слыхал, что тебя
                      топтали-месили,
Несладко пришлось небось,
А вот стоишь живой и красивый –
Я рад, что все обошлось.
Я сказал: да, конечно, о чем ты...

А он кричал: брат,
                     

побузил – и будет,
Давай кончай саботаж,
Ведь знают все приличные люди,
Что Крым исторически наш.
Кругом враги, мы одни
                                 на планете,
Впору начать войну,
А тут еще либералы эти
Мечтают продать страну.
Я сказал: да, конечно, о чем ты...

А он кричал: «Загасим уродов,
Андрюха, сомнений нет.
Ведь ты не из этой
                      жидовской породы,
Я знаю тебя сто лет!»
Я сказал: да, конечно, о чем ты...

Прости, я спешу,
                      я рад несказанно,
Но сегодня я весь в делах...
А потом достал телефон
                                 из кармана
И стер его номер...

Дмитрий БЫКОВ