В хоровом училище, где Леонидов осваивал нотную грамоту и основы дирижирования, его одноклассником был парнишка по фамилии Быков. И вот этот
самый Быков терроризировал весь класс: лез в драку по любому поводу, плескался чернилами, кидался тряпками, но все боялись с ним связываться.
До тех пор, пока Максим не принял волевого решения: пора кончать с тиранией. Выбрал момент, когда они остались с Быковым вдвоем, один на один,
и первым бросился в драку. «Было ужасно больно, - вспоминает Леонидов. - Но я четко понял: второго шанса не будет, все должно решиться здесь и
сейчас». Первым дал слабину Быков - заревел.
«Этот случай мне очень наглядно показал: самый надежный способ справиться со своими страхами -
пойти им навстречу и дать бой. Теперь, какие бы проблемы ни возникали, стараюсь никогда от них не уворачиваться в надежде, что они сами
как-нибудь разрешатся. Предпочитаю действовать - менять, ломать и строить заново». Но насколько оправдала себя такая тактика в его случае?
1969 год.
УДИВИЛСЯ САМОМУ СЕБЕ
Все детство стремился выскочить на сиену. Как только видел подмостки - бежал выступать, независимо от того, хотели меня слушать или нет. Мне
было все равно, что там делать - читать стили или петь песни. Однажды в доме творчества «Щелыково», где мы с родителями отдыхали, задержался
киносеанс, я выбежал на сцену и стал петь: «Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил».
И тут же громко, на весь зал, спросил у папы: «А что такое пивная?» Чем вызвал в зале бурю восторга. Потому что не слова «биндюжники» и
«шаланды» меня зацепили - видимо, я хорошо знал, что это такое, - только пивная меня в четырехлетнем возрасте и могла заинтересовать. Но
все-таки настоящий азарт я испытал позже - летом между вторым и третьим классом. Отец решил, что меня надо учить музыке. Как-то вот сумел
заметить, что мне это интересно, не пропустил. Перед поступлением в хоровое училище имени Глинки он нанял для меня репетитора по фортепиано.
Взял напрокат пианино. И я начал с азартом заниматься. Помню, что сижу я, такой маленький, играю какое-то примитивное «Полюшко-поле» и с
восторгом понимаю, что у меня получается. У меня, который и пианино-то никогда раньше не видел! Я нажимаю на эти штуки, клавиши то есть, и
вдруг выходит музыка. Этот восторг во многом и сейчас во мне остался. Я, конечно, не скачу на одной нoгe, взявшись за мочку уха с криком «Ай да
Пушкин!», но какие-то похожие чувства меня охватывают.
1973 год.
ВСТРЕТИЛ РОДНУЮ ДУШУ
Так получилось, что до 11 лет в моей жизни не было женщины, к которой я мог бы прижаться, которую мог бы на звать мамой. Свою маму я не помню -
мне было 4 года, когда ее не стало. А потом отец неудачно женился и шесть лет прожил с чужой, по сути, женщиной. Это было неблагополучное время,
были крики, ссоры и ремень, я убегал из дома и бесконечно с ней воевал. Когда в нашей жизни появилась Ира, все изменилось. Она была влюблена в
папу, и со мной вела себя очень по-свойски. Я нашел в ней и подружку, которой можно все рассказать, и женщину, которая дала мне материнскую
ласку. Это случилось очень вовремя. В свои 11 лет я был еще маленьким мальчиком, и она успела восполнить мне недостаток нежности.
Появись она
чуть позже, лет в 13-14, мне кажется, я что-то бы упустил. Потому что позже, превращаясь в юношу, я ужасно начал грубить и хамить старший,
щетинился, как ежик: меня раздражало все, что они говорили. Но гормональный кризис прошел - и все закончилось. Отец был невероятно деликатным
человеком, он никогда не заставлял меня делать то, чего я не хочу. Разве что в детстве, когда приходилось подолгу играть гаммы и этюды. И мама
Ира тоже никогда мне не мешала - родители же видели, как у меня глаз горит, когда я любимым делом занимаюсь, и поддерживали, за что я им очень
благодарен.
1979 год.
ПЕРЕСТАЛ ПАНИКОВАТЬ
Госэкзамен в хоровом училище оказался для меня серьезным испытанием. Мы сдавали его по двум предметам - дирижирование и фортепиано. В отличие
от экзаменов в обычном институте, где ты тянешь билет или защищаешь диплом перед комиссией из 5 человек, то есть в довольно-таки интимной
обстановке, у нас все было иначе. Мы выходили на сцену Государственной академической капеллы и в присутствии 500 человек должны были сыграть и
продирижировать самым лучшим образом. Словом, совершить настоящий публичный подвиг. И я не могу сказать, что готов пережить это заново, потому
что было очень страшно. Ты долго-долго готовишься, идешь к своей цели и вот наконец выходишь на сцену. И видишь это огромное количество глаз,
бинокли, на тебя нацеленные, а ты щегол 17-летннй и пороха-то еще не нюхал. В общем, я преодолеть свой страх смог далеко не сразу. На репетиции,
ну где-то за час-полтора до выхода на сцену, меня охватила паника. Я дирижировал фрагментом из оратории Александра Флярковского, и у меня
разъехалось все - оркестр в одну сторону, хор в другую рояли в третью. Тогда хормейстер капеллы Федор Михайлович Козлов, который преподавал у
нас дирижирование, подошел ко мне, обозвал «оглоблей» и «лошадником» и треснул по лицу. Как ни странно, это помогло мне внутренне собраться и
выступить на пятерку. Хотя, почему я «лошадник», я так и не понял. Но излечился от паники абсолютно. Бывают, конечно, моменты неловкости на
сцене и сегодня, но связаны они, скорее, с фобиями. Иногда приходится играть концерты на сцене высотой выше 5 метров, а мне и на балкон 4-5-го
этажа выйти уже страшно. И вот тогда возникает дискомфорт. Но страха публичности уже больше нет. Все это игра, в конце концов.
Ну что такого страшного произойдет, если ты не туда наступишь или забудешь текст?
Неприятно, если на сцене потеряешь сознанке, это да. А все
остальное пережить можно.
1985 год.
ОКАЗАЛСЯ НАРАПУТЬЕ
После школы меня занесло в теа-тральный институт - был и такой вывих судьбы. И вот театральный ннститут уже за плечами, и сам Георгий
Александрович Товстоногов приглашает меня работать в Большой драматический театр. Но не прошло и года, как я пришел к родителям к сказал:
«Папа, мама, я ухожу из БДТ». Для них это был шок. Потому ото папа сам драматический артист, и он лучше, чем кто-либо, понимал, что такое БДТ и
какая это удача для молодого артиста попасть сразу после института в лучший из всех театров. Тем более что тогда существовала система
распределений, тебя запросто могли насильственным образом отправить в тарты-захлюпинский ТЮЗ на два года, и привет. Сейчас я думаю, что
совершил поступок. Хотя тогда мне так не казалось. Серьезный поступок - это когда у тебя есть выбор между равными вариантами. И надо постараться
не сесть меж двух стульев. А у меня какой был выбор? Да, с одной стороны театр, которым руководит сам Товстоногов, и увидеть там можно живого
Стржельчика, но работы интересной там нет - шестой стражник во втором ряду... А с другой стороны - своя музыкальная группа и три братана с
гитарами, которые ждут в подъезде. И там - целая жизнь: потому что там ты сам себе хозяин, сам все придумываешь и за все отвечаешь. Так какой
тут может быть выбор?.. В какой-то момент я пришел к Товстоногову и честно спросил: работа какая-нибудь у меня будет? Он сказал: в этом сезоне
нет, может быть, в следующем, наберитесь терпения. Я ответил, что у меня нет терпения, и ушел. И что тут началось!..
Конец 1980-х.
СОЗДАЛ ГРУППУ
Отношения в «Секрете» были совершенно особенные. Вот лишь одна зарисовка: представьте себе огромный трехкомнатный номер-люкс в какой-нибудь
хорошей гостинице. Вы входите, заглядываете в холл, в первую спальню - там никого, потом во вторую спальню - там тоже пусто, везде пусто.
И так
вы потихоньку доходите до санузла, где взору вашей у открывается следующая картина: Коля Фоменко лежите ванне и ест яблоко, на закрытой крышке
унитаза сидит Заблудовский с гитарой. Оперевшись об один дверной косяк, стоит Леонидов к объясняет Заблудовскому, как играть соло, а у другого
стоит Мурашов с сигаретой и о чем-то с Фоменко разговаривает. Вот эта картина обо всем говорит. И так мы жили довольно долго. Валяли дурака,
войны вели между собой. У нас было две деревни - Громозадово и Писолысово, и на гастролях, я помню, громозадовцы и писолысовцы враждовали,
дрались подушками, привешивали кувшины с водой над дверьми. Но, несмотря на то, что мы были хулиганы, нас ужасно все любили - в гостиницах, за
кулисами, везде. Мы совпали, как пазл, удивительное дело, и я не могу объяснить, как такое произошло. Четыре характера должны были сойтись
вместе, четыре разных дарования, мировоззрения. У нас ведь действительно разное прошлое - разные семьи, воспитание. И мы были чрезвычайно
интересны друг другу именно потому, что разные. В Андрее Заблудовском меня всегда привлекало сочетание буржуазного облика и некоторой
приблатненности, пацанской дворовости, которой нет во мне. В Леше Мурашове - его невероятное чувство юмора, абсурдное, парадоксальное, и
абсолютное отсутствие снобизма и самомнения, ирония по отношению к себе и ко всему вокруг. Коля Фоменко - это двигатель, человек - отбойный
молоток. Если он цель перед собой поставил, то обязательно ее добьется. Знаете, как у Высоцкого: «Если я чего решил, то выпью обязательно». Но
рядом с Колей я учился ходить по минному полю. Ведь мы с Фоменко - это лед и пламень, плюс и минус, полярно заряженные частицы. Нам вместе очень
тяжело, но интересно. Вот он не знает, как со мной общаться, и все время ищет ко мне подход, а я - к нему. Выбираю каждое слово, потому что
ошибешься - и будет взрыв, опять поссоримся. Это была филигранная работа. Я человек деликатный. Может быть, именно моя деликатность и помогла
группе просуществовать несколько лет. Мой отъезд в Израиль, конечно, развел нас в разные стороны. Но сейчас мы пытаемся снова как-то подобраться
друг к другу. Не возродить группу «Секрет», нет. Но записать несколько новых песен мы готовы.
1990 год.
СТАЛ ЭМИГРАНТОМ
За пять лет «Секрет» стал невероятно популярной группой. И знаете, такое сошло... спокойствие, сытое. За что было страшно неловко, потому что
возникло оно в условиях голодной, опустошенной к разбитой страны. И именно в этот момент мне ужасно захотелось попробовать начать все с начала
и, может быть, в чем-то по-другому. Я понимал, что повзрослел и что моя жизнь с группой подошла к концу. Все хорошее, что мы могли сделать на
тот момент, мы уже сделали. А остальное было бы лишь медленным угасанием. Поэтому я к ушел из «Секрета», но не знал, что делать дальше, к был в
полном раздрае. Решение уехать в Израиль казалось спасением. И время тогда было такое: все вокруг рушилось. Казалось, что мы живем буквально в
Помпеях, и лава не сегодня-завтра все зальет, и твой отпечаток останется на стене каменоломни. Так что мой отъезд из Советского Союза отчасти
стал бегством от лавы, от молота, зависшего не только надо мной - над всеми. Мне было тогда 28 лет. У меня отобрали паспорт, я лишился
гражданства и квартиры (тогда ведь приватизации не было). Я не говорил на иврите, не знал языка совсем. У Кастанеды есть такая фраза: «надо
стирать свою личную историю время от времени». Вот и я стер, словно ластиком, свою прежнюю жизнь.
Конечно, сделать это до конца не получилось -
в Израиле меня многие узнали. Но пресса пошумела две недели, и все затихло. А дальше - доказывай, на что ты способен. Я, конечно, переживал по
этому поводу, а с другой стороны, радовался. Потому что сам себя поставил в условия выживания.
Начало 90-х.
ПЕРИОД НЕОПРАВДАННЫХ НАДЕЖД
Прожив шесть лет в стране, так не похожей на Россию, я точно могу сказать, что прожил две разные жизни. Хотя, по большому счету, моя эмиграция
не оправдала надежд, которые я на нее возлагал. Я мечтал о международной карьере, строил честолюбивые планы петь и писать по-английски,
выскочить на европейскую арену. Оказавшись в Израиле, я сразу понял, что поехал совсем не туда. Но возвращаться сразу обратно? А потом я увидел
для себя много другого интересного. Видимо, моя еврейская половина нуждалась в утверждении, в подпитке, искала себе созвучия. Я практически всю
страну объездил - давал концерты. Выступал один, точнее, не один - с гитарой. Это был неоценимый опыт. По-моему, беда нашей эмиграции в том,
что она не хочет открывать для себя другую культуру. Люди приезжают и начинают стенать, что нет Большого театра на соседней улице. Хотя
большинство этих же самых людей, когда они жили в России, в Большом театре ни разу не были. Но вот отсутствие культуры на Востоке - ах, ах -
заметили. И в эмиграции таким людям очень тяжело жить, потому что там как аукнется - так и откликнется. Принять Израиль - это не значит сделать
обрезание, сменить имя на иудейское, отрастить пейсы, надеть ермолку, ходить в синагогу и праздновать Хануку. Нет. Ты можешь ничего этого не
делать, но людям важно и нужно чувствовать твой интерес к их культуре, которая и твоя отчасти, - иначе как ты там оказался? Мне очень
понравилась их демократичность. Израиль - страна крестьян и солдат. И в этом смысле «их» миллионеры, которые ездят на велосипедах в потрепанных
сандалиях, мне ближе, чем «наши» миллионеры на яхтах и в ролексах. Не говоря уже о митрополитах. А кроме того, я испытываю настоящую зависть к
израильскому народу, у которого есть причины гордиться своим государством. Сам факт существования этой страны, когда буквально всё против, уже
повод для гордости. И то, что на голых камнях выросли райские сады. И то, что не под дулом пистолета осушалась болота, а по велению сердца. И
совершенно фантастическое отношение государства к своим гражданам, а тех - к своему прошлому. Когда я первый раз увидел, как во время сирены на
Йом Кипур (в Судный день) страна замирает и все люди встают около своих автомобилей... Я испытал какое-то особенное чувство единства со всем
народом, и это то, чему я завидую, находясь в России. Такого уровня национального самосознания у нас нет.
Конец 2000-х.
ОБРЕЛ СЕМЬЮ
По большому счету, семья у меня появилась только в третьем браке. У нас с Сашей двое детей. И только теперь я задумался о том, что быть в семье
означает чем-то жертвовать, идти на уступки, договариваться. При этом я не теряю себя, не лишаюсь ничего такого, без чего не могу прожить. Я не
иду в бар пить пиво с друзьями не потому, что у меня двое детей, а потому, что просто не хочется. Вот как-то так складываются наши отношения,
что мне нравится быть рядом с женой и детьми. Мне нравится смотреть, как дети меняются из года в год. Вот сын Ленька, например, не принимал
меня сначала совершенно! Относился просто как к некой данности, которая существует рядом с его мамой зачем-то... Он мог подержаться за меня на
всякий случай, испугавшись чего-то, но и только. И вот потихоньку - сейчас ему уже четыре - между нами вдруг стали выстраиваться отношения. Он
может подойти, обнять и сказать вдруг «Мой папа самый лучший», может забраться ко мне на кровать, лечь на живот, приласкаться... И это очень
трогательно, потому что представляю, какая я для него громадина. Папа большой, сильный, страшный, и детей мною пугают иногда. Но для меня-то
они личности, причем с рождения. Я никогда не смогу омой заставить их заниматься чем-то вопреки желанию. Вот предложил я дочке Маше заниматься
с учителем по фортепиано. Она наотрез отказалась. И я понял: если буду принуждать, то музыку она возненавидит.
И мы с женой поступили умнее
знакомили ее с другими инструментами, и она вдруг откликнулась на блок-флейту, и сейчас Маша с удовольствием учится на ней играть.
Я горжусь, к примеру, тем, что наши дети никогда - никогда в жизни! - не слышали, чтобы мама с папой ссорились. Или даже разговаривали на
повышенных тонах Они этого просто не знают. К счастью, мы с Сашей не делаем никаких усилий для этого - просто так наша жизнь сложилась, что мы
за 10 лет ни разу не поссорились. Она прекрасно видит, когда я чем-то обижен, и не раздувает намечающейся ссоры. А я моментально вижу, когда
обижается она. И мы сразу на месте все исправляем. Думаю, все дело в том, что мы вовремя встретились, уже был опыт, мы оба понимали, что
незачем пытаться друг друга переделать, подправить, перевоспитать.
2011 год.
ВЕРНУЛСЯ К АКТЕРСКОМУ РЕМЕСЛУ
Знаете, даже когда я пою песни на корпоративной вечеринке, я все равно получаю удовольствие, потому что это мои песни и потому что само по себе
воспроизведение звуков посредством гагары, барабанов и голоса мне нравится, оно меня возбуждает, если хотите. Это касается и актерства, только
нужно сделать скидку на то, что я предпочитаю работать по контракту - играть только то, что хочу сам. Только в этом случае роль становится моим
личным высказыванием. А в случае с мюзиклом «Растратчики», который идет в Московском театре мюзикла, все совпало: я сам писал музыку и сыграл в
нем главную роль. Это такая авантюрная история, придуманная Валентином Катаевым, - про бухгалтера и кассира, которые, прихватив казенные деньги,
бегут из Москвы. Они мечтают не о банальном обогащении, нет, здесь полет души невероятный, попытка вырваться из опостылевшей жизни в какую-то
другую, прекрасную жизнь, правда, попытка заканчивается полным поражением, потому что уйти в вымышленную жизнь нельзя. Но вообще эта история
по-человечески всем понятная, ведь многие, особенно те, кто живет не своей жизнью, время от времени испытывают желание вырваться, все изменить:
«Уеду жить на Бали, все брошу!» Редко только кто на это решается. Наверное, сегодня я уже не решусь начать жизнь с чистого листа, да и смысла в
этом не вижу - я же занимаюсь тем, что люблю, и живу своей собственной жизнью, а не чьей-то. Но частенько совершаю спонтанные поступки и считаю,
что они крайне необходимы. Жена говорит: «Вот за это я тебя и люблю. Решили поехать с детьми куда-то, и вдруг на полдороги ты говоришь: «Знаешь,
а поедем-ка в другое место...» И мы едем совсем в другую сторону». Люди чего-то боятся все время. Я же со страхами все время воюю, близко к
себе не подпускаю. Иначе зачем нужны деньги, которые мы зарабатываем нелегким трудом, как не для того, чтобы себя удивлять и радовать? Я
понимаю, что полной свободы не бывает, но иллюзию бесшабашности создать мы можем. Хотя бы иногда.
АЛЛА ДАНИЛОВА