«Я не понимаю, почему у меня так и не получилось никакого счастья с женщинами, которых я любил больше всего на свете? Я не понимаю, почему мы иногда так безжалостны к самым близким людям и разводим экивоки со всякими отдаленными мерзавцами?И почему вдруг от каких-то нот или строк мурашки идут по спине и слеза просится на глаза?»

«Недавно я как бы невзначай спросил сына -- не старый ли я?
«Так, староватый», — дипломатично ответил мне этот негодяй».
Андрей МАКАРЕВИЧ

Макаревич, с тех пор как мы общались последний раз, остриг волосы, с дачи, похожей на стеклянный гриб, переехал на дачу, похожую на теремок, но уже по другую сторону Москвы. И за столом -- не друзья и подруги, распевающие хулиганские песни, а четырнадцатилетний сын Иван, у него сейчас каникулы, поэтому время он проводит с отцом. Бесследно исчезли сотни засохших роз, торчавших из всех мыслимых и немыслимых сосудов, видимо, пылал перед переездом большой костер. И щенок Батя, смахивавший на медведя-подростка, вырос за шесть лет в такого зверюгу, что сам мог бы при случае усыновить медведя. Хотя остался таким же тяпой и лопухом, страшным лишь тому, кто рассматривает его через щель в заборе. Сразу принялся за мной ходить, топать ногами.

— Чего ходишь, собака?
— Он тебя принял за доктора. Тоже с бородой, приезжал делать ему укол. Очень сильное произвел на Батю впечатление.

— Он у тебя еще не поет: «Лично я при виде шприца улыбаюсь и шучу»?
— Только руками его не трогай! Ради бога! Потом не отмоешь!

Я вытащил руки из непролазных Батиных лохм, обнюхал и отправился к умывальнику. Но могучий псиный дух лишь слегка ослаб.

— Так вот он чем врагов с ног сшибает!

— Ты чего меня сразу к столу тащишь? Какой-то ты остался жутко гостеприимный!
— А не люблю ходить в гости. Не считая, естественно, друзей. Но пойти к Ярмольнику — это все равно что к себе пришел. Приятней, когда ко мне приезжают. С горечью замечаю, что культура хождения в гости стремительно умирает. Позвать в ресторан могут, на какую-нибудь тусовку... Причем еще и обманут, позвонят: Андрей Вадимович, у нас презентация, только вас и ждем, без вас ничего у нас не выходит — припрешься сдуру и понимаешь, что они вот так же еще человек пятьсот обзвонили, на случай что какой-нибудь дурак вроде меня притащится, потому что отказывать не умеет. Да если даже ты и сам интересен, то лишь первые десять минут, пока тебя десятью камерами не снимут, как ты что-то выпил, кого-нибудь приобнял или рожу скорчил, а потом в десяти газетах появляются твои рожи — и у людей создается ощущение, что я всю жизнь только по презентациям и хожу. Посему — перестал. Ко мне приезжают — замечательно. Могу выпить — и никуда мне ехать не надо! Вот если ты не захочешь ехать, пожалуйста — оставайся, живи. У меня здесь тихо, хорошо.

— А ты «сова»?
— Я «сова» ночью, утром я «жаворонок».

— Это мне не подходит. Я утром сплю. А ты что, вообще не спишь?
— Если я лег даже в шесть, все равно встану в девять тридцать. Срабатывают биологические часы. И сразу начинаются звонки: кто-то чего-то не сделал, куда-то надо ехать, куда я не собирался, и в половине одиннадцатого я, злой и взвинченный, отправляюсь в город. А в этом году пробки стали вне всяких категорий, просто уже трясет. Расслабление наступает, когда наконец вечером с каким-то хорошим товарищем ты выпил 150 грам, и вроде все успел. Хотя весь день занимался вещами, далекими от музыки.

— Бизнесом.
— Да даже и не бизнесом. Какой-то ерундой. Было что-то важное, я куда-то опаздывал. Куда я опаздывал? К Державину. В его домашнюю студию. Оттуда понесся какую-то банковскую бумажку срочно подписать. Успел. С журналистом встретился, поговорил. Пятнадцать минут в машине. Успел. Вот на гастролях гораздо лучше, там точно знаешь: у тебя единственное дело — вечером концерт. Со спокойной совестью можешь выключить телефон, а он там и не звонит. Можешь почитать с утра книжку хорошую. Можно пойти в бильярд поиграть.

— А чего ты водилу не заведешь?
— Не могу. Меня раздражает присутствие постороннего человека в машине. Машина — это продолжение дома. Я еду, разговариваю сам с собой, чего-то там...

— А за городом часто ездишь?
— Так каждый же день.

— Нет, не до дачи, это близко, а чтобы разогнаться.
— А я и так разгоняюсь.

— А менты?
— Узнают. Спасибо большое. Относятся с пониманием.

— Когда же ты успел книжку написать?
— Вот эту, последнюю? «Сам овца»? В течение года. Положил на это полтора часа утреннего времени. В полдевятого — за стол, до завтрака и втянулся. У меня с Захаровым была договоренность, и вот я закончил... принес ему... Он говорит: «Мне нравится. Но какая-то маленькая она... Давай добавим книжку «Все очень просто» про историю «Машины времени». Получится две части. Про детство и юность. А третью — про нынешнюю жизнь — ты допишешь». Я взбеленился сначала, потому что ужасно не люблю, когда мне указывают, а потом подумал: почему нет? И я себя перенастроил на то, что вот надо еще одну часть написать. И с диким удовольствием дописал, причем, когда уже сдал, еще доносил какие-то кусочки, никак не мог остановиться.

— Понятно, понятно...
— Смотрит на меня, как хирург перед операцией. Видимо, будем резать.

— Чего-то не слышал, чтоб ты пел на концертах песню «Не стоит прогибаться под изменчивый мир»...
— Поем постоянно.

— Просто мне кто-то сказал: «А мелодию-то он своровал». Там действительно наполовину спиричуэл.
— Да. На самом деле...

— Я за тебя стал заступаться, говорю, и у Галича была на тот же спиричуэл песня «И тут явился ко мне мой черт и уселся верхом на стул...» Это же как «Очи черные». Обращение к традиционному, к вечному, потому что песня-то принципиальная: «Пусть этот мир прогнется под нас!»
— Я думаю, слушатель в нее вкладывает больше принципиального. Я ни о чем таком программном не думал.

— Откуда же она взялась?
— Если какой-то автор рассказывает тебе захватывающую историю о написании песни или стихотворения, он, как правило, врет. Все песни пишутся так: берется блокнот, ручка и записывается в данный момент то, что пришло в голову. Я в тот момент ехал в электричке из Нью-Йорка в Филадельфию к своей дочери, которая оканчивала колледж, и у них было вручение дипломов. А там принято, чтобы родители приезжали, это такой семейный праздник. И она мне позвонила и говорит: «Ты не сможешь прилететь на один день?» И я вдруг понял, что у меня есть один день свободный. И каким-то чудом я купил билет, и полетел, и сразу поехал из Нью-Йорка на электричке в Филадельфию. И у меня было ощущение, что все получается. По дороге я и написал эту песню.

— Понятно. Плюс Америка со своим фольклором снаружи поезда. Хотя на протяжении жизни я бы не сказал, чтобы ты прогибался. Тебе дико везло. Ты везунчик.
— Это правда. Я, кстати, всем это всегда говорю — не верят. Очень рад, что ты это увидел. Давай выпьем за это...

— Окуджава говорил, что всю жизнь делал лишь то, что хотел, и это выглядело всегда вызывающе на фоне ребят, которые сопротивлялись, их давили, они куда-то убегали... А может быть, ощущение везения от заниженной планки?
— Владимир Семенович тоже, между прочим, делал что хотел. И не так, кстати, трагически жил, как это сейчас представляют. Весьма весело и разнообразно. Кстати, и таких разных людей, что играли когда-либо в «Машине времени», объединяло общее свойство — они не могли себя заставить делать то, что им противно. Ну никак. Скажем, человек не хотел служить в армии, он и не шел в армию, чего бы это ему ни стоило, условно говоря.

— Есть два способа, выработанные совком: первый — обязательно плыть против течения.
— Это неправильно.

— Второй, хоть это считалось самым презренным занятием, — плыть по течению. А я-то всю жизнь считал, что плыть надо и не по течению и не против, а нужно плыть — куда тебе надо.
— Конечно. Если течение с тобой совпадает, то слава тебе, Господи. Это точно так же, как я бешусь: «Художник должен быть голодным». Да кто сказал?! Художник должен быть художником.

— Будь здоров! Ну, через половину жизни ты перевалил и попробовал все. Все понадкусывал. Что осталось несъеденным? И не скучно ли тебе жить?
— Абсолютно не скучно. Ты закусывай! У меня нет ни малейшего желания, например, прыгнуть с парашютом.

— Почему?
— Я не настолько дегустатор. Что-то не привлекает изначально. Ну, нет желания, я не знаю, овладеть конным спортом, скажем... Поздновато.

— Да ладно! Выступать там на дерби или в конкуре, конечно, поздновато, а так...
— А способность видеть себя со стороны? Посмотрев на себя из верхнего левого угла комнаты, ты видишь, насколько некрасиво сидишь на лошади.

— А ты нравишься себе, когда в зеркало смотришь?
— Иногда, когда хороший концерт — хороший! дорогого стоит! — нравлюсь. Чудовищно себе не нравлюсь, когда куда-то спешу, злюсь, опаздываю. Очень неуклюжий, ужасно, и торопился, и приложился пиджаком к грязной машине, и вот это все в говне. А надо еще куда-то заходить, с кем-то здороваться. Очень себя не люблю в эти моменты. Мне ужасно не нравится моя фигура.

— Чего это?
— Ну. Несмотря на то, что...

— А сделать ничего не пробовал?
— Пробовал. Исправил наполовину. Но где-то наступают пределы, и понимаешь, что Томом Крузом тебе уже все равно не стать -- в годах разница есть. Хотя брюхо убрал и вес сбросил. Но трезво глядя на себя... понимаю, что есть нечто несбыточное, и в идеальном варианте оно тебя не должно печалить, раз это не сбудется, чего ж грустить-то? А все равно немножко печалит. Хочется быть лучше.

— Хочется поймать большую рыбу?..
— Да-а... Ну, так я это и делаю периодически.

— Какого размера?
— Я охочусь под водой, там есть сомы шестьдесят-семьдесят килограмм, восемьдесят килограмм. Я, конечно, такого ни разу не вытаскивал, я вытаскивал...

— В реке ж не видно ничего.
— Вот не надо репетировать дилетанта. Я двадцать лет рассказываю, как я плаваю с акулами. И первое, что говорят: они вас не съели? Я уже устал повторять скучные фразы, что акулы не едят людей. Акулы другую едят пищу, люди не входят в их рацион, и т.д. В реке все видно, если это правильный сезон, река чистая и вода еще не зацвела. То есть это либо раннее лето, либо осень. И в очень небольших речках водятся сомы до ста пятидесяти килограмм, мало кто об этом знает. Их не видно сверху. Но я считаю, что, если попался тридцатикилограммовый сом, это удача. Это адреналин, на неделю рассказов. Холодильник забит. Друзья приглашаются.

— У тебя много песен о том, что жизнь утекает меж пальцев...
— О том, что она проходит, я и в девятнадцать лет писал. И, может быть, даже более трагично, чем сейчас.

— Но тот же «Лифт»...
— Вот как интересно, смотри, я тебя ловлю на слове — это гениально! В песне «Лифт», которая, это я только тебе говорю, написана под влиянием Левитанского, которого я считаю одним из лучших наших поэтов, там ни слова из того, что ты говоришь. «Лифт» — это картинки жизни: вот ты маленький, вот юноша, вот взрослый, а вот старенький. Ни слова сожаления там нет. Это уже голова твоя заработала.

— Не моя. Я песню крутил дома. Жена, которая, в общем, занята совсем другим, вдруг вошла в кухню, села, послушала и заплакала.
— Это в ее голове все случилось, я просто ключик, который открывает туда дверку.

— Но ты же не можешь открывать им самому себе неведомые двери, должен знать, что там, за очагом на стене...
— Меня очень порадовало, что мой пацан, вот этот, Ванька, у меня попросил «Хагакурэ» почитать. Потому что если говорить об отношении к смерти, то более правильного отношения, чем у самураев... Неизбежность ее — единственная реальность, которая есть на свете.

— Идешь путем воина? Это, конечно, не путь монаха, но, заметь, и не путь светского человека...
— Мне многого не хватает для того, чтобы быть гибким воином. И я прекрасно знаю чего... недостаточно строг к себе, к сожалению. Недостаточно строг, хотя, да, стараюсь следовать этому пути.

— А когда ты себе позволяешь разные шалости, и излишества, и грехи, ты как собираешься перед Богом оправдываться и объяснять: что вот-де слаб? Ты в каких с ним отношениях? Или пусть принимает как есть?
— Дело в том, что, взяв Священное Писание как документ, я не нашел там строчек, где бы мне велено было перед ним оправдываться. Вообще поразительное дело, если Бог есть любовь, то почему: «Прости, спаси и помилуй»? Эти слова как-то с любовью не очень вяжутся. И я, будучи крещенным православной церковью, несколько раз бывал с Борей Гребенщиковым...

— На буддистских тусовках...
— Да. И испытал там такое мягкое, постоянное и коллективное чувство любви к Богу, которое вызывает взаимность с Неба. Это и есть благодать. А у нас в церковь приходишь — и уже полон вины, как будто в угол пришел становиться. Пришел извиняться. Наизвинялся — пошел дальше грешить. Что-то здесь не то.

— Ты знаешь, у меня давно сложилось ощущение, что Бог — это человек... ну, существо, личность — с юмором. С колоссальным. Он же умница, он все понимает, ну не может он в лоб, всерьез рассматривать все то, что происходит, он смотрит на нас и... как бы так усмехается вроде красноармейца Сухова: павлины, говоришь? Х-хе!
— Я специально искал, ни в одном Евангелии нет упоминаний о том, что Иисус по какому-нибудь поводу хоть бы раз улыбнулся.

— Точно, а такого быть не может...
— Ренан пишет, что вся юность Иисуса прошла вообще в цветах, на берегу озера Геннисаретского, в любви, в радости, утехах, вине. И, конечно, он должен был быть счастливым, улыбающимся. Да кто бы его полюбил, если бы он не улыбнулся ни разу? Что-то тут не так...

— Что-то тут не так. В Евангелиях ничего нет о том, что он делал с тринадцати до тридцати лет. Пустое пространство. Был мальчик из семьи плотника, вдруг стал мудрец, споривший с самыми умными и образованнейшими людьми своего времени и побеждавший их. А есть Тибетские свитки, в которых описывается этот период его жизни: мальчишка убежал с караваном по Шелковому пути, попал в Тибет, здесь стал учителем...
— Надо апокрифы читать.

— А что ты, мудрый человек, думаешь о подвигах, о доблести, о славе? Ты какие-нибудь подвиги совершал?
— Никаких.

— Ну в детстве, в молодости?
— Нет-нет. Упаси бог! Никогда такого не было. Никаких подвигов. Не спас ребенка из пожара. И случая не было.

— А был бы?
— Ну, не знаю. Утопающего не вытаскивал из воды.

— А сам тонул?
— Да, и сам себя спас.

— Это как?
— Ну, нужно было расстаться с аквалангом, акваланг был казенный. Это еще были советские времена. И я понимал, что человек, который мне его дал, огребет такое! И я греб к лодке, поднялась волна и... тогда же еще не было вот этих жилетов, которые держат на поверхности. И ребро у меня чего-то защемило, и вдохнуть не могу. До лодки двадцать метров, меня все видят и понимают, что, ну, как... ну, я плыву, все знают, что я плаваю хорошо, а я тону...

— Стыдно было просить: «Помогите»?
— Во-первых, стыдно, а во-вторых, я уже так плохо дышал, что понимал: крикну — собью дыхание окончательно. А с грузами и баллонами плавучесть сильно отрицательная.И когда я уже пошел вниз, со всем попрощавшись, метрах на пяти, я все-таки решил расстаться с казенными грузами, подумал: черт с ними, ну свинец. Я их стянул каким-то образом через ноги и всплыл, но воды выпил литра три соленой. Неприятно было.

— Как же ты так?
— А не надо с бодуна утром идти под воду. Ну, конечно, и плавали мы по тем временам в том, в чем нормальный человек сейчас под воду никогда не пойдет. Ну, и погода: ветер, то-се, трубочку завело... вполне достаточно.

— На Дальнем Востоке это было?
— Да, во Владивостоке. С тех пор отношусь очень серьезно к погружениям.

— Как к концертам?
— Сейчас так много людей хотят быть звездами, что вылететь с этой поляны ничего не стоит.

— Ну, ты-то вряд ли вылетишь.
— Я не про себя... хотя все вылетают рано или поздно.

— А вот бывают в жизни случаи, я их называю — «однажды». Бунинский «Солнечный удар». Внезапная девушка, влюбленность — как накатило, помрачение, сошел человек с парохода, трахнул девушку и уехал. И весь в соплях и потрясении: что это было? У тебя такое случалось?
— Таких историй тьма. Но я еще недостаточно Бунин, чтобы из этого делать рассказы. Было, было, молодые-то мы были веселые.

— Ну ладно, уж о чем-то можно рассказать!
— Нет...

— И ребенок как раз наверх ушел.
— Да дело не в этом. У меня вопрос. Вот скажи, Володя, я частично ошибаюсь или полностью? Как ты думаешь, почему я семь месяцев вообще не общался с прессой? Семь месяцев! Звонит мне какая-то девочка: «У нас новый журнал, называется, блин, ну, допустим, «Культура и отдых». Мы вас хотим подать в таком неожиданном ракурсе». Я говорю: «В каком, интересно?» — «Ну, расскажите нам про ваш отдых». — «Ангел мой, ну уже все написали про мой отдых. Давай напишем про то, что я сейчас делаю. Потому что если я представляю интерес для человечества какой-то, то лишь тем, что я произвожу». — «Нет, вы знаете, это не так интересно. Надо написать, какие у вас штаны». Что произошло с головами? По-моему, перепутали яйцо и курицу. Из читателей делают идиотов, а потом эти идиоты будут сами требовать идиотизма.

— Понятно. Это ты на меня наехал. Хорошо. Меня интересует, почему ты занялся бизнесом. Оттого что стал беден и надо было зарабатывать «бабки» или решил попробовать еще одну сторону жизни?Это «а». А «б» — очень хочу знать, почему ты продолжаешь заниматься бизнесом.
— По поводу бизнеса у меня ощущение, что скорее бизнес занимается мной. Когда я придумал программу «Смак» восемь с половиной лет назад, я думал, это будет смешная субботняя история, утренняя. Я не видел ничего плохого в том, чтобы поднять населению страны настроение и немножко вставить свечку той части поклонников, которая категорически желает меня видеть в образе борца с совком в клепаной куртке двадцать четыре часа в сутки. Вот. То есть сохранить за собой право нормальных человеческих реакций и телодвижений.

— Нормально. Человек превыше любого дела, он не может быть заложником какого-либо дела, даже хорошего. Даже, например, символом перестройки...
— Не хочу быть символом...

— Ну будь здоров!
— Будем! А передача стала чудовищно популярной. К ней потянулись спонсоры. Производители продуктов и прочие. Мы акционировались, сделали самостоятельную телевизионную компанию. Начали самоокупаться. А была масса затей, проектов, я понимал, что они не окупятся, а хотелось их делать. Вот они и окупались за счет прибыльности «Смака». Потом я понял, что уже не я делаю бизнес, а он пользует меня. Но что меня удерживает в бизнесе — мне чудовищно не хочется унижаться. У меня много весьма обеспеченных приятелей, входящих, может, в сотню самых богатых людей страны. Я с ними с удовольствием выпью, покатаюсь на лыжах, но не могу к ним идти и просить двадцать тысяч долларов на клип. Мне неудобно. Поэтому мне очень хочется быть в состоянии, когда я могу взять и на свои деньги снять такой клип, зная, что деньги не вернутся.

— А ты знаешь терминологию бизнеса, знаешь, какие налоги бывают: с продаж, с прибыли?..
— Нет. Нет-нет-нет. Когда я вижу какую-нибудь инструкцию по использованию, там, телевизора или компьютера или договор, мне становится плохо на третьей строчке. Мне просто очень повезло с партнерами, которые меня избавляют от бумажек, цифр, договоров, переговоров...

— Они тебя не «кинут» однажды?
— Пока у меня нет оснований им не доверять. Зато я знаю, почему вот эта телепрограмма плохая, а эта — хорошая. Как из плохой сделать хорошую. И тут им без меня никуда. Вот такой симбиоз.

— То есть ты умеешь отличить хорошее от плохого.
— Единственное мое неоспоримое качество.

— Вообще-то — самое главное. Я думаю, людей, умеющих отличить хорошее от плохого, в жизни очень мало. Большинство в школах, студиях учили на примерах отличать одно от другого, но, если их оставить один на один с неизвестным материалом, они дико теряются.
— Тут моему отцу спасибо, он с детства мне показывал то, что считал хорошим, а когда видел плохое, он мне его не показывал, он сам бесился. Это был хороший метод.

— А Ваньку, ты чему-нибудь такому обучаешь?
— Нет. Так и меня не обучали.

— То есть чисто показом? Хочешь бери, хочешь нет?
— Конечно.

— Правильно. А ты много с ним общаешься?
— Меньше, чем хотелось бы.

— А хотелось бы?
— Хотелось бы. Просто нет возможности.

— А таскать его с собой?
— Вот таскаю.

— Он, по-моему, от этого балдеет. А кто тебе помогает дома?
— Приходит домохозяйка, как у всех.

— Ты сейчас одиночка. Тебе нравится это состояние?
— Иногда да, иногда нет.

— Ну, ты всегда можешь сходить в гости или позвать к себе...
— Могу.

— Ты хотел бы стать молодым? Сделать пластическую операцию, отрастить прежнюю гриву?..
— Подожди-подожди-подожди... Прежней гривы уже не вырастет.

— А зачем ты вообще остригся?
— Частота волос изменилась, вот и остригся. Давай лучше подумаем о том, что главная сила моя не в волосах. Что касается наведения штукатурки, ну что же мы будем реставрацией заниматься?.. Во-первых, многие женщины, вкусу которых я исключительно доверяю, мне говорят, что с годами я становлюсь лучше и лучше. А если мы не для женщин хороши, то для кого еще? Так что ни одна из них мне не сказала: а чего бы тебе не отрастить кудри?! Слава богу, я надеюсь, что вхожу наконец в «свой» возраст, потому что у каждого человека помимо биологического есть «свой» возраст, тот, когда его сущность точно соответствует биологическим годам.

— А бывает, что в Москве ты вдруг встречаешь самого себя, то маленького, прежнего, то старенького, будущего?
— Если бы чуть больше свободного времени, возможно, ходил бы и поэтизировал. Гонка меня раздражает, но побороть я ее пока не могу, да и попробуй сейчас погуляй по Москве, нет в этом кокетства, но очень бесит излишняя непосредственность людей, которые тебя узнают.

— Об этом я не подумал. Плата за известность. А что произойдет с тобой лет через десять? Как ты думаешь?
— Не знаю. Может, сдохну. Не знаю. А... нельзя такие вещи загадывать. Нет.

— К тебе наверняка обращаются много молодых ребят, чтобы ты послушал и сказал, что вот это — да, хорошо...
— Это ужасно. Кассеты присылают, на концертах суют в карман, к сожалению, чем бездарней, тем активней суют. Но. Даже когда попадаются вещи интересные, я не знаю, чем я могу помочь. Что конкретно для этого человека сделать. Взять его за руку и отвести в какое-то место, где живут знаменитые артисты? Нет такого места. Ну, принесу Кутикову в «Синтез-рекордз», он, допустим, скажет: «Любопытно, но для того чтобы что-то из этого сделать, надо примерно сто пятьдесят тысяч долларов. У меня нету. У тебя есть?» -- «У меня тоже нету». — «А у парня есть?» — «У парня тоже нет». Вот и все. Или второй путь: сидеть дома, писаться на магнитофон, играть, играть... Тридцать лет назад так все и происходило. Вот это подполье, оно давало какую-то объективность, потому что если появлялось что-то интересное, то об этом узнавали все в стране, и совершенно бесплатно. Сейчас, даже если что-то очень хорошее появится, его не покажут по телевизору лишь за то, что оно хорошее. Ну, даже если один раз и покажут, это ничего не даст. А за пятьдесят раз надо платить.

— Сейчас за «бабки» можно свою физиономию показать бесчисленное количество раз и так протыривать себя...
— Да. А вот гениально, мне Женька Федоров рассказывал, была такая группа «Дикий мед», какой-то женский дуэт, который с Шуфутинским вместе. Женский дуэт, две такие шалавы, и вот пресс-конференция у Шуфутинского, и они сидят. Масса вопросов: «Скажите, а правда, что в женском шоу-бизнесе приходится ложиться под продюсера? Скажите, а правда, что вы платите деньги за то, чтобы вас показывали по телевизору? Скажите, а правда...» Ответ: «Все это правда».

(Звонок. Берет трубку: — Ты что, из спортзала, что ли? А, только что отпела? Ну приезжай в гости! Осталось, осталось! Мы сидим, тихо выпиваем, приезжай!)

— А я знаю, кто звонил. Это та самая девочка, которая после презентации последнего диска в «Кристалле» взяла тебя за ручку и увела в свой «крайслер», такой старомодный роскошный автомобильчик... и повезла домой.
— Нет, она меня не отвезла домой, мы посидели в машине, поругались в очередной раз — и я вернулся обратно. Но мы уже помирились.

— Да что ж это такое! И девочка хорошая, и «крайслер» у нее замечательный...
— Да. «Крайслер» замечательный. Но — немножко девчоночий...

— Согласен. Машина должна быть агрессивной.
— У меня отличная машина. «Х-5 БМВ». Зверюга такая! Она очень грязная у меня, поэтому так сразу и не обратишь внимание. Главное, что это принципиально новая концепция. Абсолютно спортивная машина, с коротким рулем, с диким приемом, с функциями внедорожника...

— Уведут же...
— А! Застраховал и — оставляй!

— За сколько она разгоняется до ста?
— Секунд за шесть. Самолет. У джипа этого фантастическое качество: чем быстрее едешь, тем он больше вцепляется в дорогу. То есть он сто восемьдесят идет, а у тебя ощущение: сто. Колесами держится за асфальт. Сконструирован блестяще просто.

— Завидно. Все, я сваливаю.
— Володь, ну подожди ты.

— Да ладно, все-таки дама сейчас приедет, на «крайслере».
— Ну, я хотел даму с тобой познакомить, она, кстати, очень хорошая дама и очень неплохая артистка, но переживает сложный период.Сидит двадцать четыре часа в сутки и делает вещи, гораздо более интересные, чем предыдущие. Но кто-то решил, что время ее прошло и даже слушать не стоит, что там у нее получается.

— Кто эфиром командует, тот и решает. Хотя та же реклама на телевидении уже всех достала. Она же работает как антиреклама.
— Володь, америкашки давно доказали, что антиреклама работает больше, чем реклама. И уверяю тебя, все эти штуки делают очень умные мальчики с совершенно сознательной целью — вызвать раздражение, потому что то, что тебя раздражает, запоминается лучше того, что нравится. Америкашки это в шестидесятые годы вычислили еще. Я просто знаю статистику. Мы становимся абсолютными роботами. Нашим сознанием манипулируют. Я тебе расскажу вещь, от которой остатки волос у тебя встанут дыбом. У моего приятеля Макса Капитановского родился первый ребенок в семье, в нем души не чают, в девять месяцев он начал ходить, и первое, к чему он подошел, — к телевизору, когда там шла реклама. И положил на экран ладошки, вот так, как на Богоматерь. Когда реклама кончилась, он убрал ручки и отошел. Макс стал за ним наблюдать. Выяснилось, что всякий раз, когда шла реклама, неважно какая, он подходил к телевизору и делал вот так. Все остальное его совершенно не интересовало. Макс решил: дело в том, что на рекламе поднимается уровень звука. И убрал звук. Ничего не изменилось. Дело не в звуке. Не знаю что, но что-то работает необъяснимое. Сие есть реалии сегодняшнего дня. Надо учиться выживать. Хотя мы же выросли среди советской пропаганды, и ничего, выжили.

— Ну, давай за это по последней.
— А языку-у? Язык же уже готов. Охлажденного языку-у! С хре-ном!!!

— Ну давай...
— Ах! дивный язычок! Сейчас еще кусок съем и -- делайте со мной что хотите!

— Ах, Макармакарма... карма.

Владимир ЧЕРНОВ
В материале использованы фотографии: Льва ШЕРСТЕННИКОВА