— Мое настоящее имя — Джон Уинстон Леннон, я родился 9 октября 1940 года в Ливерпуле. Моя мать, Джулия, работала билетершей в кинотеатре, а отец, Фред, служил официантом на корабле и как раз в то время находился в плавании. Он вообще почти постоянно был в море, но сначала хотя бы присылал матери деньги на мою учебу. По сути, он просто бросил нас.
Когда родители развелись, мать встретила другого человека, а меня оставила у тетки Мими. Сестра матери — тетка Мими и ее муж Джордж имели собственный домик в Вултоне, предместьи Ливерпуля. Было у них и свое молочное хозяйство. Время от времени мать наведывалась туда, играла со мной, пела мне песни.
В начальной школе мне очень нравилось читать и рисовать. В семь лет я даже начал создавать собственные книжки с иллюстрациями, записывал туда разные истории, шутки, вклеивал фотографии кинозвезд и футболистов. И писал на этих книжках: «Редактор и художник Дж. У. Леннон».
Однако взрослые считали меня «трудным ребенком», кое-кто даже запрещал своим детям дружить со мной. Действительно, я любил верховодить, всегда стремился, чтобы все играли в мои игры, а когда кто-нибудь мне не подчинялся, то мог и побить нахала. Но на самом деле я был чуткий и деликатный мальчик, просто не хотел этого показывать. Дома я слушался тетушку, пел, рисовал, а вот на улице становился страшилищем. Частенько прогуливал уроки, был непрочь и стибрить что плохо лежит. Один раз даже попытался спустить с рельсов трамвай, ходивший по соседней улице Пенни-Лейн, — правда, безрезультатно. Конечно, это были всего лишь детские шалости, в которых меня всегда поддерживали верные друзья — Пит Шоттон и Айвен Воган. В одиннадцать лет мы окончили начальную школу, нас с Питом отдал и в местную среднюю школу в Куорри-Бэнк, а Вогана — в более престижную, которая называлась Ливерпульский институт.
Честно говоря, учился я плохонько и учеба меня не интересовала.
Мне было уже пятнадцать, когда мой одноклассник Дон Битти, страстный собиратель пластинок, показал мне номер «Нью мюзикл экспресс», ткнул пальцем в название нового диска и сказал, что это потрясающая вещь. Ну и чудное же было название: «Гостиница разбитых сердец»! Такого я еще никогда не слыхал. У нас дома легкой музыки не слушали. Но я поймал «Радио Люксембург» и услышал ту самую песню. Ничто меня раньше по-настоящему не интересовало, пока я не услышал Элвиса.
Весной и летом 1956 г. английская молодежь с ума сходила от Пресли. Большинство хорошей поп-музыки, которой тогда было еще очень мало, принадлежало американцам. В наших кинотеатрах самым большим успехом пользовались американские фильмы. Сложилось так, что все новое было американским. И вот появился Пресли — и я горячо полюбил рок-н-ролл. Рок-н-ролл стал для меня дудочкой Крысолова: услышав его, я бросил все.
Тетка не питала никаких иллюзий по поводу моего отношения к музыке, но все же она потратилась на гитару. Она же и предостерегла меня от профессиональных занятий музыкой: «Гитара — это хорошо. Но ты никогда не заработаешь ею на жизнь». А первым аккордам научила меня мать, когда-то игравшая на банджо. Именно банджевые аккорды она мне и показала.
Я любил упражняться на крыльце перед домом и так увлекся рок-н-роллом, что вместо того, чтобы готовиться к выпускным экзаменам в конце учебного года, больше думал о том, как бы создать свою собственную школьную группу. Туда мог поступить любой из моих ровесников, даже не имея музыкальных способностей. Наверное, именно поэтому состав моей группы менялся едва ли не каждую неделю.
Чтобы получить возможность услышать новые американские рок-н-роллы, я стал серьезнее относиться к своему приемнику. Искал радиостанцию американских войск в Европе, которая находилась в Мюнхене и которую не очень хорошо было слышно. Лучше звучало «Радио Люксембург» — и я таким образом был в курсе новинок. Вас удивляет, что я не слушал наше Би-Би-Си? Но в те времена Би-Би-Си имело весьма слабое представление о рок-н-ролле и почти не передавало его.
Частенько к «Ребятам из Куорри» («The Quarrymen») — так называлась моя группа — приходил парень из нашей школы и хвалился, что у него есть новая пластинка Пресли. Элвис был для меня даже больше чем религией. Мы часто ходили к тому парню слушать Пресли, еще на скорости 78. Бывало, купим в табачной лавке пять сигарет, пакетики с жареным картофелем — и идем к тому парню.
Из-за всех этих рок-н-ролльных, хлопот я в конце последнего школьного года полностью забросил все предметы, даже рисование и английский язык. Мы с группой репетировали то у одного товарища, то у другого, а выступали на свадьбах или на уличных праздниках — понятное дело, бесплатно. Только иногда нам давали несколько шиллингов. Когда Бадди Холли со своими «Сверчками» выпустил пластинку «Вот это будет день!», мать научила меня еще нескольким аккордам, и я впервые сумел эту песню сыграть по-настоящему.
Вскоре после того, как я успешно провалил экзамены, мы с группой поехали в Вултон играть на празднике под открытым небом, и там Айвен познакомил меня с Полом Маккартни. Меня поразило, что Пол сам сочиняет песни. И мне сразу пришло в голову, что этот парень будет полезен нашей группе. Ни один из моих товарищей такими способностями не обладал. Но... я не знал, как себя повести. Я, конечно, хотел и дальше оставаться руководителем группы, но ведь не бывает двух ведущих солистов одновременно! В моих глазах Пол казался похожим на Элвиса. Я еще тогда понял, что у него большой талант. А что, если и мне самому заняться композицией?
Неделю спустя я все-таки передал Полу приглашение через своего друга Пита Шоттона — войти в нашу группу. И Пол дал согласие.
У него я многому научился. Он лучше меня играл и показал много новых аккордов. Ведь я играл на гитаре, как на банджо, вот и пришлось мне переучиваться. Начал я и сам сочинять, песни. Наша дружба всегда была вместе с тем и соперничеством, мне не хотелось быть хуже него.
Не знаю почему, но потом Айвен и Пит вышли из группы, и как раз в то время, в 1958 году, Пол привел какого-то сказочного мальчика, совсем ребенка, из Ливерпульского института, — Джорджа Харрисона. Он был еще младше Пола, на целый год, — всего пятнадцать лет. Мне даже неудобно было с ним водиться. Но на гитаре он играл классно. А кроме того, Джордж был очень славный и приятный в общении — не то что я, грубиян. Добрый и преданный малый, к тому же не такой хвастливый, как иногда бывал Пол.
Я уже тогда с помощью директора своей школы поступил в Ливерпульский художественный колледж.
Мой первый год в колледже подходил к концу, когда случилось несчастье с матерью: она попала под машину недалеко от дома тети Мими. Было мне тогда семнадцать, и меня охватило такое чувство, словно я брошен во второй раз. Через двенадцать лет я сочинил и записал колыбельную: «Мама моя умерла. Больно так, что не сказать, не понять. Мама моя умерла».
Я начал тяготеть к философии, пытался понять закономерности и проблемы окружающего мира, интересовался направлениями современного искусства. В первые же каникулы поехал в Ганновер подзаработать в качестве строительного рабочего, а на полученные деньги приобрел себе электрогитару.
В 1959 году я переехал от тетки к своему товарищу Стюарту Сатклифу, талантливому студенту-художнику, жившему поблизости от нашего колледжа. Я уважал его свободомыслие, его талант. Когда Стюарт получил на художественном конкурсе премию в 60 фунтов, я предложил ему купить на эти деньги бас-гитару и войти в нашу группу. Мне всегда казалось, что художник — это артист вообще, в любом деле. Я не мог понять, что человек может превосходно делать одно и совершенно не разбираться в другом.
В бедном, почти без мебели, жилище Стюарта, где кругом валялись полупустые тюбики краски, полусъеденные бутерброды, полузаконченные картины, Стюарт вдохновлял меня в моих занятиях искусством, а я помогал ему осваивать бас-гитару.
Мы с Полом записывали сочиненные нами песни в тетрадь и всегда подписывали их двумя фамилиями. Так установилось, если даже песню придумывал и кто-то один из нас. Мы всегда делили пополам и славу, и деньги.
У нас было к тому времени три гитариста, хилая бас-гитара, но не было ни ударника, ни какого-либо оборудования. Однако наш ансамбль иногда получал приглашения, к примеру, на вечер в автобусный парк, где работал отец Джорджа. Наконец, нас выбрали для выступления в телепрограмме «Открытие» в Манчестере. Здесь я изменил название группы на «Джонни энд зэ Мундогз». Но новое название не обеспечило успеха. Мы вернулись в Ливерпуль и стали «Силвер Битлз». Продолжали выступать в ливерпульских клубах впятером: вместе со Стюартом и Питом Вестом, который сел за барабаны. Именно тогда Англию окончательно покорил рок-н-ролл.
Летом 1960 года Пол окончил школу, а меня с треском изгнали из художественного колледжа. Наш друг и фактически менеджер Алан Уильямс устроил нам ангажемент в Гамбурге. Сперва мы победили в конкурсе, а затем отправились в Гамбург, где уже выступали под названием БИТЛЗ. Моя личная — и моих друзей также — неприязнь к общепринятым орфографическим шаблонам проявилась в итоге и здесь, когда я исказил слово «жуки» (правильно — beetles, а не bеatles), хотя впоследствии мы начали выводить название группы от слова beat — удар. В Гамбурге мы играли еженощно до трех часов утра в переполненном и прокуренном ресторане «Индра-клуб» за гонорар в 5-6 фунтов. До этого, в Ливерпуле, мы играли около получаса, а здесь приходилось выступать по восемь часов. Поэтому мы воспользовались возможностью прямо перед публикой репетировать новые вещи, ошибаться и импровизировать. Затем мы перешли в другое питейное заведение, называвшееся «Кабачок Кайзера».
Первое наше пребывание в Гамбурге продолжалось пять месяцев. А к Рождеству 1960 года начались неприятности: Джорджа депортировали как несовершеннолетнего (ему было всего семнадцать), а Пол и Пит оказались в тюрьме: в комнате, где они проживали, из-за их неосторожности возник пожар. В результате вернулись домой мы крайне угнетенные.
Однако надо было где-то работать. Мы дали несколько концертов в клубе, где директорствовала мать Питера. А после Рождества 1960 года вышли на сцену городского зала «Литерленд». Вот тут мы и по-няли, что после Гамбурга БИТЛЗ как группа стали ни на кого не похожи. Вскоре мы попали в свой местный «Каверн-клуб» и начали выступать в обеденные часы, поскольку вечерами там играл традиционный джаз-бэнд. Почитателей у нас становилось все больше и больше. Наша слава в Ливерпуле ширилась.
В следующем году мы записали для фирмы «Полидор» восемь песен с вокалистом Тони Шериданом. Под наш аккомпанемент выступал и местный солист Джонни Джентл. Во время новой поездки в Гамбург Стюарт наконец рассудил, что музыка никогда не принесет ему такого удовольствия, как художество. Он ушел из группы. Бас-гитару взял Пол. К тому времени мы уже стали самой популярной группой в Ливерпуле, хотя за последний год там и появилось около трехсот ансамблей.
Слух о наших успехах дошел и до 27-летнего Брайана Эпштеина, сотрудника одного из ливерпульских музыкальных журналов. Ему подсказали, где мы сейчас выступаем (а мы как раз играли в «Каверн»), и он пришел нас послушать. Тогда-то он и предложил себя в роли нашего менеджера. А мы согласились.
Брайан принялся искать фирму грамзаписи, которая изъявила бы желание заключить с нами контракт. Ясное дело, никто не стремился записывать каких-то неизвестных мальчишек — ни «Коламбия», ни «Декка», тогдашний директор которой Дик Роуи после нашей пробной записи отказался работать с не слишком известными, зато весьма крикливыми ливерпульскими ребятами. Дик и сегодня не может себе этого простить. Сам виноват.
И все же фирма «Парлофон» из концерна ЭМИ восприняла нашу группу. Там нами занялся Джордж Мартин, который впоследствии стал режиссером наших записей и нашим музыкальным менеджером. 4 октября 1962 года мы записали нашу первую пластинку и вместе с тем первый хит — «Love Me Do») хотя на самом деле эту песенку мы с Полом написали еще в 1958 году!).
Но перед этой записью у нас сменился ударник. К сожалению, Пит не подходил, и мы попросили Брайана, чтобы тот уговорил Ринго Старра из ансамбля Рори Шторма перейти к нам. Мы уже знали Ринго, и нам казалось, что именно такой человек — уравновешенный, дипломатичный — нам и нужен.
Ринго появился у нас 18 августа 1962 года, а 23 августа я женился на Синтии Пауэл, моей однокурснице из художественного колледжа, — на следующий день после того, как телевизионная компания «Гранада» сняла наше выступление в «Каверн». К сожалению, наши отношения с Синтией не сложились из-за моего взбалмошного характера — я был человеком настроения, раздражительным и довольно часто эгоистичным.
Второй наш сингл «Please Please Me» («Пожалуйста, сделай мне приятное») занял первое место в десятке лучших песен, а наш дебютный альбом под таким же названием 30 недель возглавлял хит-парад. Альбом состоял из тех песен, которые мы исполняли в «Каверн».
Третий наш сингл «From Me То You» («От меня тебе») тоже сразу стал хитом.
Вот так, собственно, и закрепился состав БИТЛЗ, которым мы выступали вплоть до мая 1970 года: Джон Леннон — пение, ритм-гитара, фортепьяно, орган; Пол Маккартни — пение, гитара классическая, бас-гитара, электрофортепьяно, орган; Джордж Харрисон — пение, ведущая гитара, ситар; Ринго Старр — пение, ударные, орган.
Мы начал и разъезжать с концертами, и всюду нас приветствовали толпы крикливых поклонников. Так и возник феномен «битломании», явление, ставшее впоследствии объектом серьезного исследования психологов и социологов. Во время наших выступлений, где бы мы ни играли, царила дикая истерия. Поклонники приходили не столько слушать нашу музыку, сколько излить свои чувства к нам. Мы не понимали шума, бушевавшего вокруг нас. Да и работы было слишком много, чтобы воспринимать все это всерьез.
8 апреля 1963 года у нас с женой родился сын, которого мы решили назвать в память моей матери Джулианом. А осенью 1963 года на одном из концертов в Лондоне нас увидел ведущий популярной телепередачи Эд Салливен — и был поражен поведением наших слушателей. Это его настолько заинтересовало, что он решил подписать с нами контракт на участие в феврале 1964 года в трехнедельном шоу. Нам предстояло выступить перед американцами! Конечно же, это и нам понравилось.
Итак, в 1964 году мы начали триумфальное турне от Европы через Соединенные Штаты до Новой Зеландии. В США наш сингл «Хочу держать тебя за руку» занял первое место в хит-параде, сразу же были оттиснуты четыре предыдущих наших пластинки, которые впервые появились в Англии. В «лучшей сотне» наши песни заняли первые пять мест.
Вокруг нас постоянно толпились репортеры, задавая совершенно дурацкие вопросы. Я любил поиздеваться над ними и позволял себе это весьма дерзко. Чаще всего меня спрашивали, как влияет на меня восторг местных девушек. Я отвечал, что никак не влияет, так как когда у меня от удовольствия начинает кружиться голова, я всегда смотрю на Ринго и тогда сразу вижу, что мы далеко не супермены. А еще очень часто спрашивали, не носим ли мы парики, на что я отвечал: « Если и носим, то это, наверное, единственная модель с натуральной перхотью». Или: «Кому вы поручаете быть ведущим в песне?» — «Собираемся вместе, и кто помнит больше слов, тот и будет ее петь». Дошло до того, что на пресс-конференциях мы разыгрывали между собой целые сценки, дурача репортеров.
Конечно, перед Америкой я очень волновался, но в интервью всегда высказывал свою полную уверенность в успехе. А он и вправду нас ждал!
К концу 1964 года мы достигли всех вершин, каких можно было достичь. Единственное, что нам еще оставалось сделать, — это умереть.
В том же году мы снялись в своем первом фильме «Вечер трудного дня» (режиссер Ричард Лестер), а я даже издал свою первую книжку. Содержание ее можно определить как фантастическую смесь абсурдного юмора, загадочных каламбуров, умышленных грамматических ошибок и гротеска. Там были стихи и короткие сюрреалистические поэтические рассказы. А еще я не придерживался правил правописания, отказался от пунктуации и всю эту абракадабру украсил собственными рисунками. Английский издательский рынок был шокирован, но кое-кто считал, что, возможно, именно я пролагаю новые пути английской литературе.
С 64-го по 66-й мы непрерывно гастролировали по всему миру, давая двадцатиминутные концерты и пресс-конференции, избегая толп поклонников, неистовствовавших от восторга. Мы объездили Европу, Америку, Канаду, Австралию, Дальний Восток, но почти ничего так и не увидели, кроме тысяч почитателей и своих гостиничных номеров. Удивляюсь, как мы эту «битломанию» выдержали и не сошли с ума. При этом мы же еще занимались композицией. Я бы сказал, что наши лучшие песни создавались в тех крайне экстремальных условиях, когда необходимо было, чтобы каждая новая пластинка стала лучше предыдущей.
Впоследствии мы решили разнообразить наше звучание, приглашая других музыкантов. А, скажем, песню «Yesterday» («Вчера») записал один Пол, без нашего участия, но со струнным квартетом — сам он играл на акустической гитаре и пел. Такую идею нам подбросил Джордж Мартин. Однако мы охотно включили эту запись в пластинку всей группы «Help!» («Помогите!») и, несомненно, поступили разумно, поскольку песня стала одним из лучших хитов диска.
В середине 1965 года состоялась премьера нашего второго фильма «Помогите!», и нам вручили орден Британской империи. Чувствовал я себя неловко, но один отказаться от участия в этой церемонии не мог — пришлось подчиниться решению большинства.
На нашем счету было уже шесть долгоиграющих пластинок. Год 1966-й для группы и особенно для меня был решающим. Мы безгранично устали и в какой-то мере были травмированы истерией вокруг нас. Вы спросите, часто ли мы получали удовольствие от своих выступлений? Может, раз или два за сколько-то там недель гастролей. Все эти разговоры о концертах красиво звучат, но в действительности это сплошной кошмар. Одно выступление из тридцати — не более! — приносило нам настоящее удовлетворение, но, чтобы получить его, надо было пройти сперва сквозь все муки ада. Одним словом, от всего этого мы страшно устали. Нервное истощение отразилось во все более частых конфликтах, особенно между мной и Полом. Я начал чувствовать, что мои художественные убеждения постепенно расходятся с убеждениями остальных ребят. У Пола идеал — мелодический рок, он и в мыслях не имел углубляться в эксперименты, которые противоречили его музыкальному мышлению и которые интересовали меня.
Вот поэтому мы и прекратили публичные выступления, переключившись на запись пластинок. Первым вышел наш «Сержант Пеппер» (1967), который, собственно, стал детищем Пола и отразил время расцвета хиппи. Конечно, эта пластинка, которую многие критики и коллекционеры считают не только вершиной творчества БИТЛЗ, но и одной из наиболее выдающихся во всей рок-истории, была совершенна как в музыкальном, так и в текстовом отношении. Мы с Полом наконец получили возможность работать с полной духовной концентрацией.
Лето 1967 года было волшебным: по улицам ходили украшенные цветами хиппи в бусах и колокольчиках, цветочная торговля переживала невиданный бум, повсюду слышался звон, все вокруг улыбалось. К тому же приехал гуру Махариши Махеш Йоги с лекциями о благотворном влиянии трансцедентальной медитации, и Джордж очень увлекся этим. Он и подбил нас поехать на уикенд в Бенгор, в Северный Уэльс, послушать, о чем будет рассказывать этот человек. А в воскресенье вечером наш курс медитации был жестоко прерван: Брайана Эпштейна нашли мертвым — он принял слишком большую дозу снотворного. Я был ошеломлен. Я не сразу тогда понял, что Брайан в последнее время все больше отдалялся от нас, чувствовал себя устраненным из группы! Вот и теперь никто не пригласил его поехать с нами послушать Махариши. Может, после завершения наших турне он почувствовал себя ненужным? Может, именно страшное одиночество и привело к депрессии и бессоннице?..
Как же я ненавидел репортеров, которые немедленно сбежались и принялись допытываться о нашей реакции на этот удар! Надо было снова смотреть в их проклятые телекамеры и отвечать на идиотские вопросы. Я еле выдержал все это. Сказал что-то банальное вроде того, что не могу поверить в случившееся. Но я никому не сказал , какой меня тогда охватил ужас. Уже тогда я почувствовал, что дела наши плохи, и не тешил себя никакими иллюзиями относительно того, будто мы способны делать что-то другое, кроме как играть и петь. Уже тогда я понял: все, это конец.
Ведь Брайан был нам так нужен! Нам был необходим его примирительный стиль руководства, благодаря которому он мог удерживать нас вместе и спасал друг от друга.
В ноябре вышел диск с музыкой к нашему фильму «Волшебное загадочное путешествие». Фильм появился на экранах Англии в рождественские дни 1967 года, и его ждал провал. Никто ничего там не понял. Критика была мне безразлична. По сути, она должна была волновать только Пола, поскольку в основном то была его работа. А в моей жизни к тому времени уже появилось нечто более важное, чем слава, искусство, стихи, фильмы и даже музыка. В мою жизнь вошла Йоко Оно...
Собственно говоря, мы уже год как были знакомы. Встретились в ноябре 1966 года на ее выставке. Тогда в Лондоне меня пригласили на предварительный осмотр выставки, и я почему-то решил принять это приглашение. Посреди зала там стояли две лестницы-стремянки, и я по одной из них влез наверх. На потолке висело полотно с каким-то словом, написанным крохотными буквочками, а рядом была подвешена лупа. Вот я и прочитал: «Да». И почувствовал в этом какой-то положительный смысл. А затем спустился и увидел плакат с надписью «Забей гвоздь». Я поинтересовался у Йоко, можно ли, но она не разрешила, поскольку официально выставка должна была открыться только на следующий день. Тогда подошел хозяин галереи Джон Денбер и посоветовал Йоко позволить мне вбить гвоздь, так как я — миллионер, а следовательно, могу быть и финансовым покровителем. И Йоко сказала: пусть так, за пять шиллингов она может согласиться, чтобы я забил воображаемый гвоздь.
Та встреча привела меня в смятение, в моей душе начало твориться что-то непонятное. Меня всегда привлекали нонконформисты, а по этой части никто не мог сравниться с Йоко. Она тоже с детства сочиняла стихи и пьесы, потом изучала философию в колледже. В 1964 году она опубликовала свою первую книгу «Грейпфрут» — сборник абстрактных поучений типа: «Представь себе, что золотую рыбку выпустили плавать по небу». Через много лет я позаимствую это «Представь себе...» для своей лучшей песни. Отец Йоко, банкир, мечтал, чтобы она стала пианисткой, а она стала художницей.
Таких, как Йоко, я никогда еще не встречал. А когда она дала мне почитать свой «Грейпфрут», я окончательно влюбился. Была она старше меня на семь лет.
Однажды — это было в 1968 году — я позвонил Йоко по телефону и пригласил ее к себе в гости. Синтии не было дома, она уехала в Италию. Поначалу нами обоими овладела неловкость. Тогда я предложил подняться наверх, в студию, и там мы записали песни для будущего диска «Два девственника». Название это не следует принимать за чистую монету, так как я бросил Синтию, а Йоко — своего второго мужа.
Йоко не обладала яркой внешностью и не интересовалась тряпками — она носила черный свитер, черные брюки и белые спортивные тапочки. Но для меня она была красавицей, потому что мы с ней одинаково мыслили. Были настоящим и единомышленниками, так можно сказать. А главное — она не была поклонницей БИТЛЗ, хотя и знала наши хиты.
Йоко приходила к нам, cлушала и иногда делала замечания, на которые ребята сердились. Им совсем ни к чему была посторонняя критика во время работы. Это вконец испортило наши отношения с Полом. После «Белого альбома», вышедшего в ноябре 1968 года, мы прекратили сочинять и петь вместе, каждый из нас уже был сам по себе. Йоко стала мишенью для всяких намеков, злобных и откровенных нападок. То было самое неприятное время в истории группы, распад которой был уже практически неминуем.
После смерти Брайана Эпштейна мы решили основать собственную фирму «Эппл», в которой составили правление, а паевиков искали среди друзей и знакомых. Но оказалось, что насколько хорошими мы были музыкантами — настолько же плохими организаторами и торговцами. Фирма с первых же шагов двинулась к краху. Мы уже все четверо чувствовали, что наш общий путь окончился и теперь надо искать каждому собственную тропу.
В том же ноябре Синтия наконец дала согласие на развод, а в декабре мы с Йоко выпустили наш вышеупомянутый альбом с весьма смелой обложкой и вполне прогрессивным содержанием. Этот экскурс в электронную музыку был для наших сторонников несколько шокирующим, однако сегодня, с точки зрения развития рок-музыки, он оценивается как один из новаторских.
В начале 1969 года БИТЛЗ в последний раз появились вместе на съемках фильма «Let It Be» («Ну и пусть») на крыше нашей компании «Эппл». Я сказал ребятам и менеджеру Алену Клайну, что ухожу из группы, но он уговорил меня пока держать это в секрете — мол, пусть сперва выйдет альбом «Let It Be», a тогда уже объявляй.
Мы с Йоко принялись осуществлять музыкальные планы со студенческой группой «Пластик Оно Бэнд», постоянными членами которой были Клаус Вурмен (бас-гитара), Алан Уайт (ударные) и Эрик Клептон (гитара). Кроме того, я всерьез заинтересовался политикой. Я протестовал против вьетнамской войны, против голода в развивающихся странах, боролся за права женщин, откликался на отдельные события. В ноябре 1969 года я вернул свой орден Британской империи в знак протеста против кровопролития в Белфасте и английской поддержки американской агрессии во Вьетнаме. Тогда же написал и песню «Give Peace a Chance» («Дайте миру шанс»), ставшую неофициальным гимном пацифистского движения молодежи.
Пока я полгода работал с «Оркестром гибкой Оно», Пол пребывал в растерянности. Он больше всех стремился сохранить БИТЛЗ. Наконец он набрался духу, перевез всю звукозаписывающую аппаратуру к себе и записал свой первый сольный альбом «Маккартни», а накануне его выхода позвонил мне по телефону и сообщил, что этот его собственный альбом появится на две недели раньше, чем «Let It Be», и что он также уходит из группы. Репортерам он этого прямо не сказал, но и намека было достаточно, чтобы газеты вышли с заголовками: «Пол покидает БИТЛЗ!» Я бесился от злости, потому что с меня все началось, я и должен все кончить. А так пришлось долго молчать и наблюдать, как Пол использует сенсацию для рекламы своего нового альбома. Ко всем невзгодам добавилась и коммерческая волокита, следствием которой стал судебный процесс, уже в начале следующего года окончательно подтвердивший распад БИТЛЗ.
В этой беспокойной атмосфере я записал новый хит «Power To the People» («Дайте власть людям») и альбом «Imagine» («Представь себе») с заглавной песней, которая мне самому нравится больше всех других моих сочинений.
Летом мы с Йоко покинули Англию и улетели в Нью-Йорк, где сняли целый гостиничный этаж с видом на Манхеттен. В США меня принимали всерьез и не считали эксцентриком. Здесь не было такой истеричной толпы, а в газетах печатались нормальные, толковые статьи обо мне. Во мне видели художника, а не придурковатого «битла».
Летом 1972 года мы с Йоко дали два благотворительных концерта в «Мэдисон-Сквер-Гарден». Только за этот год мы отдали на благотворительные цели 700 000 фунтов стерлингов. Я устраивал мирные акции протеста, причем форма некоторых из них была для американского общества весьма шокирующей — взять хотя бы мои знаменитые демонстрации в постели.
В Нью-Йорке я обрел истинный дом и буквально влюбился в него. Возвращаться в Англию не было никакого желания. Здесь я чувствовал себя в своей тарелке и неустанно работал.
А в 1973 году, сразу же после моего дня рождения, Йоко прогнала меня за недостойное поведение. Я сначала обрадовался было холостяцкой жизни, но ничего хорошего из этого не вышло. Полтора года оказались вычеркнутыми из моей жизни. Я тогда в Калифорнии вместе с Гарри Нильсоном и Китом Муном по-черному запил. Пьянствовал и скандалил, а газеты смаковали подробности моих безумных выходок.
В этом «соревновании» с Гарри и Китом — кто раньше напьется до смерти — «победителем» вышел Кит Мун. И я вдруг понял, что если не остановлюсь, то окончательно пойду на дно. А поняв, взял себя в руки и прекратил пить.
Вскоре я собрал в Нью-Йорке своих любимых музыкантов — Клауса Вурмена, Ники Гопкинса и Джима Кельтнера — и записал новый диск «Стены и мосты», где снова пел о себе.
В ноябре 1974 года после концерта в «Мэдисон-Сквер-Гарден», где я вместе с Элтоном Джоном спел две песни, мы встретились за кулисами с Йоко и помирились. И с тех пор мы всегда были вместе. Таким образом, ничего из нашего расставания не вышло.
1976 год принес нам счастье: 9 октября у нас с Йоко родился сын — Шон Оно Леннон. С его рождением я почувствовал себя высоким, как небоскреб Эмпайр-Стейт-билдинг. Отныне я целиком посвятил себя семье, отошел от общественной жизни. Все свое внимание сосредоточил на ребенке, на которого уже и не надеялся. Я чувствовал себя виноватым в том, что когда-то устранился от воспитания своего старшего сына Джулиана, поэтому и хотел полнее посвятить себя Шону. Мы с Йоко поменялись ролями: она занималась бизнесом, а я убирал в квартире, пек домашний хлеб и ухаживал за сыном. Так я обрел новый смысл жизни, которому и отдался без остатка.
В то время я также много читал. Раньше у меня на чтение вообще не оставалось времени, а теперь я поглощал все, что под руку попадало. Следил за новинками, занимался японским языком. Использовал я эти годы и для путешествий. Побывал в Японии, Гонконге, Сингапуре, на Карибских островах, в Южной Африке. Ездил вместе с Йоко и один. В Гонконг я уехал один, так посоветовала Йоко — чтобы я попробовал жить так, как живут обычные люди. Меня почти никто не узнавал, и мне нравилось быть частью толпы.
Осенью 1980 года мы с Йоко записали диск «Double Fantasy» («Двойная фантазия»), который задумали сделать как нашу музыкальную беседу. Песня «Прекрасный мальчик» — о моем сыне и о всей моей любви к нему, а в песне «Время наводить мосты» изображена, собственно, вся моя жизнь за последние пять лет: «Королева в конторе подсчитывает прибыли-убытки, Король на кухне печет хлеб и откладывает в соты мед; нет друзей, но нет и врагов, совершенно свободен...»
Мне, конечно, очень хотелось бы увидеть этот диск среди хитов в Англии, чтобы досадить некоторым лондонским газетчикам, писавшим о нас с Йоко всякие глупости в начале 70-х годов.
В субботу 6 декабря я дал интервью корреспонденту Би-Би-Си — это было частью рекламной кампании, которую организовала Йоко, чтобы помочь мне стать снова первой «звездой» Англии. У меня уже взяли интервью и для журнала «Роллинг Стоун». Почему-то мне хотелось быть серьезным, и я сказал, что каждый артист или поэт должен попробовать высказать то, что чувствуют все. Но не навязывать людям, что думать и как поступать. Собственно, об этом и моя песня «Революция»: «Мы все хотим изменить этот мир... Но если ты намерен разрушать, то на меня не рассчитывай!»
Я хочу быть счастливым человеком. Не хочу продавать душу ради того, к примеру, чтобы написать «забойную» песню. Я обнаружил, что могу прекрасно жить и без этого. Я не чувствую себя сорокалетним. Я чувствую себя ребенком, и у меня впереди так много хороших лет с Йоко и моим сыном. По крайней мере, мы на это надеемся...
Это — конец монолога. Это последние запечатленные слова Джона Леннона. Через два дня, в понедельник 8 декабря 1980 года, Джон и Йоко Оно посетили студию звукозаписи, потом решили поехать куда-нибудь поужинать, но передумали и вернулись домой. Около одиннадцати часов вечера они вышли из наемного лимузина перед своим домом. Йоко первой прошла мимо вахтера во двор. Джон шел позади, когда вдруг услышал, как кто-то зовет: «Мистер Леннон!» Он оглянулся, и какой-то человек выстрелил в него пять раз в упор...
Он всегда опасался истеричных поклонников и всяких психопатов, которые лезли к нему. Он все преодолел — бешеную славу БИТЛЗ, наркотики и алкоголь, распад семьи, неприязнь тройки бывших друзей, — он не потерял способности шутить и строил планы на будущее. Но от судьбы не ушел — стал жертвой психи-чески больного почитателя.
Весть о смерти Джона Леннона ошеломила мир.
Ничего этого он уже не слышал. Но ходят слухи, будто Джон Леннон, так же, как и Элвис Пресли, не умер, что он жив.
Слухи?..

Подготовка материала Катя СЕРГИЕНКО,
в виде интервью и от имени Джона дано краткое изложение биографии Р.Коннолли из журнала "Иностранная литература" (1989/12) с отдельными дополнениями из других источников, также не имеющих отношения к интервью.